|
Содержание Евгений Рейн "Балкон"
КОНТОРА
Сто лет тому назад в гостинице районной,
с палаткою пивной в одно объединенной,
мы жили вместе с ним. И рано по утрам
будил нас городской районный тарарам.
Автобус привозил экскурсию из Пскова,
в соседнем номере два дюжих рыболова
горланили "Варяг", а местный пионер
играл побудку нам на собственный манер.
Тогда мы шли к реке и дальше долгим полем
в контору, там, где мак сплелся с желтофиолем,
и ждали час еще, мусоля "Беломор",
мы слышали, как он заходит в коридор.
Тогда и нам пора на разные объекты,
он знак мне подавал как член масонской секты.
Спускался парк к реке, гудел июль в наливе,
в соседних деревнях в ухабах и крапиве
гуляла пустота, и только у ларьков
стояла очередь из местных мужиков
и то в шестом часу... И мы сходились снова,
и получали мы бутылку в полседьмого.
И возвращались в парк, и шли на дальний берег,
и заедали хмель десятком карамелек,
и кто-то проплывал на лодке по реке,
и кто-то приносил картошку в рюкзаке,
и летний пар летел под куполом туманным,
и в полночь этот мир казался постоянным.
И он мне говорил: "Что было - не беда".
И ворон отвечал из мрака: "Никогда".
...Потом я с ним сидел на пластиковом стуле
среди чужой толпы и пил "Напареули",
которое привез ему издалека.
Теперь уж за окном огромная река
впадала в океан, и статуя Свободы
качала факелом, подсчитывая годы.
Он поднимал стакан. Он надевал пальто.
"Вернись", - я говорил. - "Ну, что ты. Ни за что". -
"Контору помнишь ты? И коридор в конторе?
Он ждет нас по утрам, и в нашем приговоре
записано, что срок он сам определит". -
"Послушай, я презрел уездный реквизит.
Что было, то прошло. Мне хватит и портрета.
На все твое нытье я налагаю вето".
...И вот в последний раз мы вышли на канал,
и я опять спросил, он снова промолчал.
Как Сороть, как Гудзон, волна у ног плескала,
расплавила вода два топовых овала,
и катерок уплыл... И колокольный бом
сказал мне: "Никогда, вдвоем ли, вчетвером,
вам больше не сойтись". И ночь пошла на убыль.
Венеция цвела сиреневым, что Врубель.
. . .
Я вышел на балкон той сталинской громады,
что стала над рекой у самого Кремля.
Темнели гаражи, сутулились аркады,
туманились вдали московские поля.
Как нефтяной фонтан кипел великий город,
как танкер, как линкор, входящий в Гибралтар,
был грохот дизелей задушен и расколот,
на этой высоте он вовсе пропадал.
А в комнатах за мной шушукались над спиртом,
вдыхали резеду, ломали шоколад.
Заканчивался век презренным паразитом
и заводил зрачки, как двадцать лет назад.
И те, кто прожил здесь под игом Спасской башни,
не знали, что сказать, как выронить бокал,
кого послать с рублем в московский ряд калашный,
как бросить на "орла" чужой империал.
Давным-давно они к стене приколотили
свои труды и дни, гербы и паспорта,
в последнем рандеву сошлись на Пикадилли,
вернулись на часок к себе, как господа.
Но темная печаль мельчала в узких рюмках,
песочные часы остановили ход,
и в комнатах былых, чужих и неуютных,
смертельный кавардак творил переворот.
ВИЛЬНА
Все сменилось - и карта, и флаг, и вывеска,
но, спросонья глянув в распахнутое окно,
ты вполне утешаешься, в окружной панораме выискав
те же шпили и купол, прибавленный к ним заодно.
Казимир, Иоанн, Михаил, Кафедральный - вполне достаточно,
чтоб отпущенных лет свысока не считать ни во что,
и рукою махнув на "потеряно" и на "растрачено",
различить благодушно всей жизни своей решето.
Слава Богу, вот здесь, в этой комнате то же художество,
недочитанный Пруст и дотла прогоревший камин,
значит, время все терпит, и ты все готовишься
рассказать, как попало, то, что знаешь на свете один.
День пройдет сам собой, непременно коварно нашептывая:
"Ничего, ничего, что ты маешься? Все впереди.
Неужели не знаешь, до чего эта доля почетная?
Время терпит, и ты погоди!..."
|
|