 |
ТРАНСКРИПЦИИ
№1, 2003
Юрий Андрухович, Васыль Голобородько, Любомир Стрынаглюк, Васыль Махно, Мыкола Винграновский
УКРАИНСКОЕ Как правило, русские любители, ценители и знатоки поэзии украинскую поэзию не знают. На первый взгляд это кажется странным, а на самом деле вполне естественно.
Редкий россиянин не сталкивался с украинской лексикой. В конкретном контексте лексика украинского литературного, а тем более разговорного языка понятна русскому слуху процентов на семьдесят, но звучит непривычно, “диковато” и зачастую воспринимается как “неправильный”, “искаженный” русский язык. Понятное, но “неправильное” кажется смешным, а остающееся непонятным — раздражает. Таким образом, определенный негативизм формируется еще на уровне чисто лингвистических переживаний, и такие коллизии, по всей вероятности, характерны для многих близкородственных языков.
Кроме того, усилиями пропаганды, в сознании, а то и подсознании многих (в том числе и вполне интеллигентных в иных проявлениях) россиян укоренилось, мягко говоря, пренебрежительное отношение к украинской культурной самобытности, не говоря уж об украинской суверенной государственности. Что же касается украинской литературы советского периода, то она, в ряду других “братских” литератур, небезосновательно, но и не совсем справедливо расценивается как нечто глубоко второсортное.
Все эти факторы лежат на поверхности, но есть и более глубокие причины, по которым украинская поэзия остается в России малоизвестной и недооцененной. Это трудности поэтического перевода, парадоксально связанные именно с близким родством языков.
Переводя с языков чужедальних, мы заранее вынуждены примириться как с неизбежными потерями, так и с неизбежной отсебятиной. Переводя с украинского (или с русского на украинский), примириться с искажениями куда труднее. А искажения неизбежны, потому что языки — разные.
Например, звательный падеж, сохранившийся в русском языке лишь для нескольких слов (Боже, старче, отче), в украинском — грамматическая норма. Зато отсутствуют некоторые причастные и деепричастные формы. Зато наличествуют безмодальные формы будущего времени глаголов несовершенного вида (“буду ходить” — “ходытыму”)*. В ряде украинских диалектов и, соответственно, в поэтической речи возвратная частица “-ся” может “отрываться” от глагольной основы: “Лита мои молодии, дэ вы ся подилы?” А прилагательные употребляются почему-то исключительно в краткой форме, причем полная форма допускается только как некий “поэтизм”. А слово “собака” — мужского рода.
Кстати, о роде. Украинский язык (внимание, феминистки!) — быть может, единственный, на котором понятие “человек” обозначается существительным женского рода — “людына”. Равно как и понятия “ребенок” (“дытына”), “животное” (“тварына”) и “живое существо” (“истота”).
Тем замечательней, что у истоков украинской лирики мы видим легендарную фигуру Маруси Чурай (автора известнейшей баллады “У нэдилю рано зилля копала...”). Молва приписывает ее авторству несколько десятков “народных” песен, в том числе и совершенно “неженского” воинского звучания. Конечно, в просвещенной Европе выдающиеся поэтессы рождались и задолго до Маруси Чурай (ХVII век), но не в хате же под соломенной крышей!
Повторюсь: все лексические и грамматические различия между украинским и русским языками существенны лишь на фоне их безусловной близости, задающей, если можно так выразиться, неадекватные критерии адекватности поэтического перевода. Но это еще полбеды. Настоящая беда для переводчика — это разительное несходство украинской и русской поэтических систем. Размышляя об этом несходстве, я на первое место ставлю не системные расхождения между языками и не совершенно по-разному складывавшиеся историко-литературные обстоятельства. Речь пойдет о самой, что ни на есть, игре случая. Так уж вышло, что десяток-другой случайных созвучий оказались для русской поэзии своего рода “центрами кристаллизации”. Само наличие в языке и поэтической традиции таких “харизматических” рифм как “любовь-кровь-вновь”, “народа-свобода”, “день-тень-лень”, “роза-мороза” — читатель без труда продолжит этот список — так или иначе сказывается на мирочувствии русского стихотворца, даже если это автор верлибров. Да и восприятие русских стихов — пусть даже и безрифменных — совершается на фоне существующей рифменной парадигмы.
Ничего такого в украинском языке нет. Да, “любовь” (“любов”) и “кровь” (“кров”) — созвучны, но для любви в украинском существует куда более экспрессивный синоним “кохання”. А все устойчивые рифмы к этому слову в эмоциональном плане достаточно нейтральны. Свобода по-украински “воля”, устойчивая рифма “доля”, что означает “судьба”. И эта едва ли не единственная украинская рифма, обладающая какой-то “харизматичностью”. Роза по-украински “рожа” или — красивое слово — “троянда”. Луна — “мисяць”, тень — “тинь”, хлеб — “хлиб”, и небо с хлебом никак не срифмуешь — разве что перейдя к совершенно иному типу краесозвучий. То есть, бoґльшая часть русской рифменной эмблематики в украинском языке отсутствует. Более того, в украинской поэзии (при том, что украинский фольклор почти сплошь рифмованный) рифма никогда не играла системообразующей роли. Может быть именно поэтому украинские стихотворцы относятся к рифме достаточно беззаботно. И если мы знаем рифму Маяковского, Пастернака, Евтушенко, Бродского, то я не могу припомнить ни одного украинского поэта, известного в качестве автора “рифмы такого-то”.
Помимо рифмовки, фонетическая выразительность русского стиха традиционно связывается с аллитерированием, со сгущениями согласных. С пушкинских времен в качестве “поэтизмов” прочно утвердились неполногласные формы “брег”, “ветр”, “древо”. По-украински же не только невозможны “брег” и “ветр”, но даже “вратарь” звучит как “воротар”, а, скажем, “владеть” — как “володиты”. Кроме того, в украинском преобладают открытые гласные: сплошь и рядом на месте русских “е”, “и” в сходных украинских словах звучат “э”, “ы”. Это, да еще гораздо более подвижная, чем в русском, система ударений, естественно выделяет мелодику гласных как ведущее средство звуковой выразительности украинского стиха.
Утверждая все вышесказанное, я опираюсь исключительно на собственные интуиции как человек, имеющий опыт сочинения и русских, и — в далекой молодости — украинских стихов. И я уверен, что статистический анализ большого массива текстов точно так же обнаружил бы две совершенно разные поэтические системы, обусловленные одними лишь лингвистическими факторами. А если обратиться к историко-культурным обстоятельствам, то эта картина станет еще контрастнее.
Современный (в широком смысле этого слова) русский поэтический язык родился в ХVIII веке, и его возникновение и становление было ответом на своего рода “госзаказ” и происходило при прямом усвоении уже в готовом виде устоявшихся западноевропейских форм. Расцвет русской лирики в ХIХ веке (а впоследствии и на рубеже ХХ) связан с усвоением уже не столько готовых форм, сколько западной же философии формотворчества и образцов “поэтического поведения”.
Первым образчиком современной (опять же в широком смысле этого слова) украинской книжной поэзии была блистательная бурлескная “Энеида” И.Котляревского (1798) и доныне остающаяся одним из кладезей сугубо украинской лексики и, возможно, самой веселой украинской книжкой. Родившись вне какой-либо государственной опеки, украинская поэзия пережила наивысший взлет в героическом противостоянии российской государственности. Речь идет, конечно же, об уникальном гении Шевченко и его абсолютном влиянии на последующую украинскую поэзию. Поэтика Шевченко явила невероятные для своего времени образцы словесной пластики, ритмической и интонационной свободы, причем вне какой-либо книжной традиции, за исключением разве что ветхо- и новозаветных аллюзий. Стих Шевченко разительно отличается от стиха кого бы то ни было из его русских современников, зато у Шевченко можно найти вполне “хлебниковские” строчки (“мороз розум будыть”). Подняв на невероятную высоту поэтику украинского фольклора, Шевченко надолго предопределил удивительную органичность и вместе с тем существенную ограниченность украинского стиха. Украинская поэзия за редкими исключениями оставалась (вплоть до последнего времени) почти невосприимчивой к каким-либо внешним влияниям — как русским, так и европейским, сохраняя при этом свое неотразимое обаяние.
Однако в последние 10-15 лет картина резко меняется. Поэты новой волны дружно, рьяно и в самых разных направлениях устремились далеко за пределы устоявшейся традиции. Этот, происходящий буквально на наших глазах, прорыв (или, по крайней мере, порыв), по всей вероятности, связан с образованием новой украинской государственности, новыми перспективами, открывшимися украинскому языку и украинской словесности.
Новая волна громче всего заявила о себе творчеством группы авторов, известной как “станиславский феномен” с ее лидером Юрием Андруховичем. Русский читатель может познакомиться с этими поэтами благодаря большой переводческой работе Андрея Пустогарова, выпустившего две замечательные антологии-билингвы: “Станислав+2” и “Мы умрем не в Париже” (издательство Э.РА).
В книжном магазине при Украинском культурном центре на Арбате мы с поэтессой Марией Галиной отыскали книжки еще нескольких авторов — может быть, не столь “раскрученных”, но показавшихся нам весьма интересными и представляющими самые разные направления, в том числе и не отраженные в антологиях Пустогарова. Не давая никаких оценок, хочу предложить вашему вниманию переводы М.Галиной, а также свои собственные — из давних стихов моего любимого поэта старшего поколения Мыколы Винграновского.
Аркадий Штыпель
ЮРИЙ АНДРУХОВИЧ
КОЗАК ЯМАЙКА
О сколько конек мой братик диковин на белом свете
смотрел бы пока не выпьет очей воронье все мало
налево багама-мама, направо пальмы гаити
и башни фритауна вижу как выйду в ночь из бунгало
и так мне с того погано аж выцвели шаровары
какого лысого черта из расподземельных фаун
а только нас предали в битве морей косари корсары
а батько ж так взять хотели блаженный этот фритаун
а там тринадцать подвалов где нету богатствам счета
а там тринадцать костелов с амуром встали на битву
бесшумные как лианы растут за стеной растут девчонки
им хочется целоваться а их ведут на молитву
и вот я хлещу сивуху на пару с пиратом джимом
ему говорю покайся стыдись говорю паскуда
ты думаешь раз европа то уж не еси мужчина
так на хрен же ты продался за тридцать гнилых эскудо
а джим то свистит попугаю язви его в бога в душу
то по плечу потреплет то руки заломит в горе
мол ах ты мой рыцарь с луга мол на закуси-ка грушей
to be or not to be скажет булькает i'm sorry
мол есть у меня рабыня чья кожа ну прям какао
купи орел сизокрылый постель без хозяйки стынет
еще и сеять не кончишь прицокивает лукаво
а уж на ней вырастают табак ананасы дыни
а там пойдут козачата вот ты и атаман
только душа моя шея не хочет того ярма
да я уж его не слышу плюю в бесстыжую будку
ах ты конек мой неверный апостол ты мой фома
пойду на заре вечерней из сахара срежу дудку
сяду над океаном вот уж и нет меня
ВАСЫЛЬ ГОЛОБОРОДЬКО
ОПРАВДАНИЕ ГИПЕРБОЛОЙ
Рассказывают: Семен Палий ростом был в полторы сажени,
рассказывают: Семен Палий весил аж двенадцать пудов,
ни один конь его не выдерживал,
рассказывают: Семен Палий дивно был неподвластен смерти,
точно месяц, старел и молодел.
Нет, неправда ваша,
творцы испуганных преданий,
пересказчики давних ознобов, страхов,
слушатели трусоватых легенд:
роста Семен Палий был обычного,
веса Семен Палий был обычного,
век свой Семен Палий окончил мирно глубоким старцем -
еще и успел перед самою смертью своей
посодействовать Поражению под Полтавой...
Может, это не Семен Палий великан,
а, как ни горько вам слышать это,
вы - убогие духом,
вы - никчемные помыслами,
вы - бессильные в устремлениях.
Вы, которые при помощи гиперболы
представляете великаном обычного человека
для оправдания своего ничтожества:
мол, куда нам - простым
смертным - до Семена Палия,
геройские подвиги по плечу только
ему, Семену Палию, великану такому...
Вы, которые под стол пешком ходите,
вы, которые брюки на стульях расправляете,
вы, которые на шнурках от ботинок вешаетесь.
ОБМОЛВКА
До сегодняшнего дня
я называл рябенького песика,
с оглядкою на сходство
кое-каких аспектов нашей судьбы,
братиком,
он молчаливо с тем соглашался.
А сегодня я увидел его,
выходил он из коридора,
- в ожидании, что я на него прикрикну,
увидевши здесь,
куда он забрел с дождя...
выходил он, весь мокрый,
шерсть слиплась, по шкуре бегут мурашки,
я и сейчас не сдержался, чтобы
вновь не уравнять его с собою, но
оговорившись, сказал:
сыночек!
СЕЛЬСКАЯ ШКОЛА
В сельской школе моего родного села
вместо фотографий выпускников
за прошлые годы
их черепа висят
на кольях школьной ограды.
Когда я прохожу мимо школы,
вижу, как нынешние школьники на большой перемене
играют в футбол моим черепом,
ибо тряпочный мяч нынче вышел из моды,
им больше уже не играют.
После большой перемены уборщица
разыскивает на школьном дворе
мой череп выпускника-семиклассника,
снова цепляет его
на плетень на прежнее место,
протирает тряпкой
для мытья пола.
ПРОЩАНИЕ С МИРОМ
Старый человек прощается с белым светом:
каждый день усаживается на стульчик на пригорке
недалеко от жилья,
внимательно вглядывается в знакомый пейзаж,
хочет напоследок взглядом вобрать в себя
то, что всю жизнь видел перед собой.
Глядит на осенние ветки в красочном одеянье,
вбирает взглядом каждый листочек,
вечером медленно идет домой, -
а утром на ветках уже и нету
ни одного листочка.
Смотрит он на речушку с лениво текущей водой,
взглядом вбирает всю, с берегами и волнами,
на ложе свое возвращается -
утром напротив места,
где сидел старый человек на стульчике,
русло реки образовало излуку.
Смотрит, кверху поднявши лицо,
на темное небо беззвездное над головой,
ложится, глаза закрывает, уснул,
утром мы видим: нет больше ночи -
темное небо ночное без единой звезды
под веками старого человека.
ТРОЕ ВО ТЬМЕ
Внезапно по всему селу погас свет,
словно кто-то нарочно перерезал электрические провода
(словно вдруг испугались чего-то люди
и сразу во всех хатах позадували свечи и лампадки,
чтобы исчезнуть во тьме и не быть).
Две женщины идут дорогой с яра,
несут они ведра, обернутые коровьей шкурой,
а впереди задом наперед едет
человек на старом мотоцикле,
на переднем крыле стоит скамейка,
человек сидит на ней и держит руль.
Так трое торопятся воровать молоко
в темном селе,
в моем родном селе.
ЛЮБОМИР СТРЫНАГЛЮК
ДЕМОНСТРАЦИЯ
рабочие стройно идут по улице города
рабочие хотят быть счастливыми и что там еще
требования свои скандируют улицей города
держат шаг транспаранты и хрен знает что еще
рабочие вразнобой плетутся по улице города
рабочие жаждут пива еще пива и что там еще
все что на ум взбредет орут на всю улицу города
топчут детей жгут транспаранты и хрен знает что еще
рабочие много стреляют на улице города
рабочие хотят кого-нибудь убивать и что там еще
большие танки грохочут по улице города
трупы псы тишина руин и хрен знает что еще
ВАСЫЛЬ МАХНО
МАРКУ АВРЕЛИЮ
(по мотивам Збигнева Герберта)
Марк, доброй ночи, загаси огонь,
захлопнув книжку. Там, над головою
ядреных звезд серебряная дань
и темный знак незримого сувоя.
Наречий темных, варварских, зверья,
что неподвластны всей твоей латыни,
пустое тело древний страх объял.
Их вера детская неколебима -
они возьмут свое. Шумит прибой,
вода все выше. Рябью буквы пишет
неудержимый логос - а с тобой
в стене из света - темный возглас мыши,
что медно-звонкий днем, в содоме - тьма,
и шебуршить в золе, и тыкаться в ладони,
но шестикрылого неслышный взмах -
и вот бредут колонны павших, конных.
Кто знает что почем, но ты пока
еще побудь, мой Марк, и без надежды
не вздумай дрогнуть - на мече рука,
вот лира, вот слова, и всё как прежде,
астроґном выдаст, звездам несть числа,
их перечень закинь в траву, и камень
твоих садов, и тень реки тепла,
и выплачься, прикрывши тень руками.
. . .
Император Китая кормит дворцовых кур,
вытирает пыль с фарфоровых нежных чаш,
вот стихи вчера написались (так, прихоть, дурь)
о бамбуковом свете, осыпающем горный кряж.
На границе чужие полки - и придворный люд
помаленьку пакует манатки - туда-сюда,
как летучие мыши, бесшумно гонцы снуют -
слухи жалят больнее змеи - беда
у порога, а он трогает кисточкой шелк,
чернь уже во дворце - и острый восточный свет
на лице прорезает глубже застывший шов -
иероглиф победных походов минувших лет.
Императорский сад сегодня окрашен в цвет
старых свеч, переплетной шагрени - он книжный червь -
пахнет книгами власть и мудрой седой сове
тоже кто-то шепчет стихи с небес, как ручей,
что ж, встречать их как воин - с мечом, иль оставить всё -
да, но куры, стихи... наступает ночь,
император ложится на ложе, авось пронесет,
а ворвутся в спальню, так он их погонит прочь.
Переводы Марии Галиной
МЫКОЛА ВИГРАНОВСКИЙ
. . .
Корзина перцу да полпуда брынзы,
Да серый дождик пляшет в чугуне.
С тобою жить здесь до скончанья жизни,
С тобою здесь и помереть бы мне.
Ну что ж, отварим в чугуне картошку,
Нашкварим сала, луку напечем,
Вздремнет вода, на зыбкую дорожку
Звезда шагнет - и мы свой шаг шагнем.
И станем жить - с улыбкой, без улыбки,
С нетопырем, мелькающим в окне.
Качать своих детей в скрипучей зыбке,
Варить им серый дождик в чугуне.
. . .
Я с тобоиньки - не боись! -
Тучи меряют голубое,
Свет зари над водой повис -
Я с тобоиньки, я с тобою.
Пусть про дождь говорит зерно,
Про пылинку воды на веке,
Про полынных дорог рядно -
Путь домой, он один навеки.
Путь домой, он один на всех -
И полынь, и слеза, и детство.
Там горит ежевичный снег,
И мороз распускает цвет свой.
Я с тобой - за весь белый свет,
А как нет - за одно голубое...
На семь бед, на один ответ
Я с тобоиньки, я с тобою.
. . .
Встал я, - птичий гул, -
Пела лебедью округа, -
Гнулось лето, ветер дул
Зеленым мягким лугом.
Встал я, - первый снег, -
Смеялись кони невысоко, -
Глядел, ликуя, нежный свет
Лошажьим мягким оком.
Встал я, - птицеснег, -
Кружило холода кружило,
За речку лето уходило, -
Зеленый рвался след.
Странно на песке
Неслышные лежали тени, -
Прозрачных вышивок деревья
Цвели в тревожном сне.
Вновь под горой ткалась
Волной волна речная, -
И мягко зелень мая
Вновь обнимала нас.
Перевод А.Штыпеля
______________________________________________________________________
* Здесь и далее украинские слова приближенно транскрибируются средствами русского письма.
|
|
