 |
ГОЛОСА
№4, 2000
Игорь Паньков
РУСЬ ПРАВОСЛАВНАЯ
Кустодиевский мир берет меня в полон
церквушек золотых и девок толстозадых,
сивухи перегар и запах от попон
веселым колтуном стоят над чудным градом. В печатных пряниках — ребяческий восторг...
Малиновый трезвон с ума мещанок сводит...
И ручка теребит цыганистый платок,
зовет за самовар и граммофон заводит. И радостная Русь, ясна, как Божий день,
пасхальное яйцо по небу катит снова...
И не темна невзгод стремительная тень,
а яблочно-красна и клюквенно-лилова. Благоотишен труд с молитвой на устах,
и глаз голубизна, прозрачнее купели,
свет каждого окна в тесовых кружевах,
и в горенке уют от жостова и гжели... Спаси, Христос, твоя владыки и народ!
С церковной паперти за все воздаст сторицей
избранец Божий, ласковый юрод,
на черный хлеб да соль звяцая на цевнице. Он зрит иные дни: падение и взлет,
исходища путей, где в предрассветном мраке
у сизой полыньи ступив на алый лед,
два русских витязя сошлись в кулачной драке.
ДЖАЗОВАЯ ИМПРОВИЗАЦИЯ В СТИЛЕ НАЧАЛА СЕМИДЕСЯТЫХ
1.
Это было на пике языческой веры в нечто, что очень близко
нигилизму приставки «бес»: беспринципность, беспозвоночность.
Время стены китайской. Безвременье стен берлинских.
В мире кривых зеркал кремлевских курантов точность.
Это было горячее время напалма и МиГ-двадцать третьих,
оголтелых полемик в печати, десятиклассниц беспечных,
новоявленных пастырей, хиппарей. И в любой котлете
стрекотали дозиметры, как табуны бунтарей запечных. В кухонных репродукторах гремели раскаты гимна. Хрипел Высоцкий,
охреневая с тоски, марафет догоняя водкой.
В студенческих общежитиях рабфаковцы ели на ужин кондёр и клецки.
(Выходцы из Вьетнама предпочитали жареную селедку.) Гоношилась фарца у «Березок». Мадонна с помятой мордой
из-под полы торговала, краснея, компактной пудрой.
Молодожены слагали охапки цветов к подножиям монументов. И бодро
отправлялись по распределенью в пустыни, тайгу и тундру. Диссиденты сидели в психушках. Алия сидела на чемоданах.
Крымские здравницы оккупировали подвалы Массандры.
Дикция у генсека была чрезвычайно странной.
Наш паровоз бил копытом на стрелке между Даманским и Кандагаром.
2.
В арсеналах страны было вдосталь патронов, рядового состава, иприта.
Чистотою сияла курилка в любой казарме, как скит монаший.
Боже мой, чуть не забыл! — жив еще был Никита.
И караванами шли сухогрузы с пшеницей в Россию нашу. Амбициозные карлики темпераментно заточали
непомерно громадных джиннов в компактные боеголовки.
И одно за другим происходили события, о которых молчали,
день за днем отравляя пространство ложью, газетные заголовки. День начинался передовицей и завершался стихотвореньем.
Встреча двоих, не успев стать волшебной сказкой, становилась
дурацкой байкой.
Жизнь, вдохновленная притчей о вавилонском столпотворенье,
вновь устремлялась вслед за байкало-амурской пайкой. Только суровою ниткой зашитый рот был пригож для пенья.
Взгляд, обращенный всегда вперед, зрил только образ вражий.
Ссылку покинул Бродский для вечного поселенья
в дивной земле, о которой с пеленок мечтает каждый. Дети рождались, играли, влюблялись. Старики умирали.
Были разлуки пожизненны, а перемирия кратки.
Это было великое время самой последней схватки
двух безумных идей, в которой обе они проиграли.
3.
Время истлело, стерлось. Остались воспоминанья
и миражи, в которых тоже немало стерлось.
Уцелели обломки машин, ракет, грандиозные здания,
кватроченто «Дип пёрпл», квинтэссенция спазмов горла. Все уцелело, все! Кроме старенькой классной дамы,
кроме отцовских рук, кроме всех, кому сорок было...
Даже следы на Луне! Даже следы помады
на обеих щеках, если только слезой не смыло. Встали и вышли. Остались медали, маски,
моль в гардеробе, простынки в крови, пуанты,
из-под боли шприцы, разлученные с мозгом каски,
некрологи, программки театров и просто сухие факты. Сотни тысяч кило бумаги, заполненной мелким шрифтом,
электронная рухлядь, пустая тара, оборванная проводка.
И обязательно женщина, согласная дать. Но видом
говорящая: «Сволочь, плати за водку!» Время другим понуждать сапогами планету. Ибо
просто — уставшим пора на покой. Ибо просто — не стоит в тогу
триумфатора обряжать бездыханное тело. Ибо
то, что можно поэту, не под силу герою, быку и богу.
ПОСВЯЩАЕТСЯ ЛЕРМОНТОВУ
И скучно, и грустно, и некому руку подать.
И в каждой руке, как в реке, медицинская утка.
И стонут бойцы в лазарете, поскольку поддать
им хочется жутко. И хочется руку подать, но не хочет рука
расти из плеча. И чеченцы совсем озверели.
И Тереком диким и злобным зовется река
для ловли форели. А дома на полке пылятся Тацит и Марцелл,
что также любили Кавказ. А в окопах гоплиты,
с холодным вниманьем взирая на жизнь сквозь прицел,
смеются: «Иди ты, поручик! Любить, — говоришь ты, — не стоит труда?
А если приперло? А если в Казани невеста?
А сам-то, голубчик, зачем ты приехал сюда?
Весьма неуместно в пылу бородинских сражений дуэль затевать...
Недаром Москва отдана Генеральному штабу!
А если за что-то кого на дуэль вызывать,
так лучше — за бабу».
|
|
