 |
ГОЛОСА
№4, 2000
Виктор Кривулин
БЕЛЫЙ ПЕПЕЛ
Белый пепел поет на своем бельканто
Петел белый звенит
И не жалко слушателей но музыканта
жаль за то что закатанные в зенит
пусты глаза его той пустотою
какая воспроизводит себя каждый вечер после семи
исключая субботы и среды, время простоя
зону отдыха Бога семьи
В эти редкие дни он едва не библейский плотник
или столяр евангельский что прилаживает столешницу в том саду
где опустится вечер любви на вопленье больных животных
на едва ли кому-либо слышимое: “Иду!”
Хозяин торопит — гости уже на подходе
Слезятся доски стола смолянистой слезой
А вино затевает речь о своем урожайном годе
оно в кувшинах густеет как воздух перед грозой
но не для него. Предстоит окончанье работы
и в театре служебный подъезд
и в буфете булочки с кремом приторные до рвоты
Вкус обыденной жизни радующий кого-то
но совсем не его Он как пятница средь воскресенья
в оркестровой пропасти — в пепле который поет
ГУЛ ПРОГРЕССА
Из-за леса —
гул прогресса
Ретроградные гудки —
от реки
Ну а вечность — вид с откоса
Фет, беседка, папироса
вопросительный дымок…
Да и я бы — если б смог —
жил не здесь, но в том поместье,
где роза, срезанная вместе
с крупной каплею росы,
тешит розового беса
в предзакатные часы
ГРЕБЧИХА
всем нашим выдали по первое число
в седьмой последний день творенья
когда гребчиха выходная
о гипсовое опершись весло
перевела тяжелое дыханье
и обнаружила что вся она в снегу
что кое-где из проволоки ржавой
она спортсменка сооружена
и никакой посмертной славы
работница веретена
по воскресеньям — первая регата
садово-парковая ранняя весна
из публики — одни солдаты
чьи на обломках имена
тупыми процарапаны гвоздями
чтобы никто никто их не прочел
ВОЙНА В СТАРОЙ СТОЛИЦЕ
в центре бывшей империи зябну
скоро совсем нахохлюсь и перейду на щебет
заговорю по-ханьски
с пьяницей Бо-цзюй-и
здесь, уважаемый, на месте старой столицы
среди чжурчженей и северных шу
мы живем как в пограничном гарнизоне
я и стихов давно уже не пишу
так, записки начальству о состоянии нравов
да и то белой тушью по синей бумаге
слишком тяжелой и плотной
для полнолунных бесед
все о том же — о состоянии нравов
о ветрах восточных, они всегда под рукою
за воротом и в рукаве халата
и в иероглифе “ночь”
уголья на железной жаровне
остывают как синева под ногтями
у солдатика из новобранцев —
откуда набрали таких?
большие войска разбредаются по округе
чем воинов гуще тем ночи темнее
дни короче зато прозрачней
суп-лапшевник
варвары любят шелк и едят на тонкой посуде
мой терракотовый чайник их не прельщает
грубая красная глина эпохи Циней —
где ей здесь настоящий ценитель?
ПИСЬМО НА ДЕРЕВНЮ
не казали б нам больше казаков рычащих: “РРРоссия!”
утрояющих “Р” в наказание свету всему
за обиды за крови за прежние крымы в дыму…
бэтээр запряженный зарею — куда он? к чему? —
на дымящейся чешет резине
тащит рубчатый след за холмы
и для раненой почвы одна только анестезия —
расстоянье доступное разве письму
в молоко, на деревню, в туман поедающий домы
ПЕРЕД БАЛОМ
в зеркалах высоких по привычке обмирали
от желания любви… о выплеск ожерелья
обжигающего шею
хорошо им снежными кружилось вечерами!
шуба скинутая на руки лакею
восхождение по лестницам к разрывному веселью
к эйзенштейновскому шоу
|
|
