 |
ГРУППОВОЙ ПОРТРЕТ
№2, 2003
Леонид Костюков
ЕКАТЕРИНБУРГСКАЯ НОТА
Надо же! не так давно я сам поставил под крупное сомнение гудзонскую ноту — и вот наступаю на собственные грабли. Точнее, на антикварные грабли работы Бориса Поплавского, который (напоминаем) ввел термин “парижская нота”, вместивший в себя, строго говоря, всего двух поэтов (Адамовича и Штейгера), но так или иначе затронувший чуть ли не весь русский Париж. Так и тут — рассудите сами.
Надо сказать, что пресловутое единение екатеринбургских авторов не только условно и относительно, но и не связано с техникой или стиховой манерой — эти тонкие связи явно междугородние. Скорее, свердловчан объединяет некое экзистенциальное напряжение, вертикальная борьба, незримо протекающая в воздухе. Об этом стихотворение Бориса Рыжего.Ходил-бродил по свалке нищий
и штуки-дрюки собирал —
разрыл клюкою пепелище,
чужие крылья отыскал.
Теперь лети. Лети, бедняга.
Лети, не бойся ничего.
Там, негодяй, дурак, бродяга,
ты будешь ангелом Его.
Но оправданье было веским,
он прошептал в ответ: “Заметь,
мне на земле проститься не с кем,
чтоб в небо белое лететь”. Или — совсем уж об этом — у Елены Тиновской:Стоял один какой-то звук —
Неназываемая сила
Мой дом по кругу обходила
И затуманивала луг... В Екатеринбурге живут и работают поэты Олег Дозморов, Виталина Тхоржевская, Евгений Касимов. Между Е-бургом (по выражению местных жителей) и Астраханью (отсюда не видно) колеблется Юрий Казарин. Еще недавно был жив ярчайший Борис Рыжий. Перешел на стихи с прозы (само по себе редкость) Александр Верников. Елена Тиновская представляет заводскую “третью столицу” России в Германии. В Москве — выращенный в Свердловске живой классик Александр Еременко. Менее известный, но не по славе одаренный Борис Головин. На слуху — Арсений Конецкий. Добавим вездесущего Вячеслава Курицына (в поэтическом миру — Александра Жырова). Если мы уж вспомянули критиков — Константин Богомолов, Марк Липовецкий (Екатеринбург — США). Тогда уж припомним прозаиков: Валерий Исхаков, Ольга Славникова (Москва). Героически остается в бывшем Свердловске едва ли не самый знаменитый из живых российских драматургов Николай Коляда. Потрясающий художник Александр Шабуров. Судно снаряжено. Поверьте, я готов плавно перейти на Пермь и Челябинск. Но сначала извинюсь перед теми свердловчанами, которые не пришли на ум (любой список будет неполон). И все же — не обойтись без загадочного Андрея Ильенкова с его удивительнымМоя страна — пулеметчица Ассоль
И ржавые ленты в косах ее рассвета
Моя жена — пулеметчица Ассоль.
Она по болезни списана с корвета.
Но, скорее, я сам — пулеметчица Ассоль,
Тяжко бредущая на костылях по пляжу,
И пот мой — желтая кровяная соль,
И ею написаны все мои пейзажи.
И ежели бесы окажутся сильней,
Волками станут и агнецы кроткия,
Я не буду участвовать в войне,
Хотя бы потому, что я идиотка... Доверчивый читатель кивнул. Недоверчивый читатель журнала “Арион” мысленно прикинул поголовье московских поэтов, сосчитал необходимые пропорции по отношению к общему народонаселению двух испытуемых городов и покачал умной головой. Узковат круг поэтического Екатеринбурга. Да и ноту пора уточнить. Что имеется в виду — среда? школа? ощущение?
Ответ: да. Среда, школа и ощущение.
Признаки среды: переклички внутри стиховой материи, совместные проекты (вроде гениально устроенной книги “OPUS MAGNUM”, основанной на стихах Еременко, но к ним не сводящейся). Кочующие мотивы — восходящие к тому же Еременко. Точнее, особое зрение, одушевляющее дымящиеся трубы и коленчатые валы. Эсхатология на месте экологии.
Тут мы вне очереди переходим к ощущению. Катастрофичность бытия, переживаемая ежедневно и остро, смягченная в Москве, Петербурге и — парадоксально — в глухом медвежьем углу, где окружающая действительность (будь то лес или сонный уездный город) не агрессивна. Межеумочное положение Екатеринбурга, Новосибирска (не столица, но и не провинция) максимально чужеродно поэту. Энергия выталкивания, прямо названная в одном небольшом верлибре Еременко, пронизывает стихи Бориса Рыжего. И прежде чем заняться школой (уже финальная, академическая категория), обозначим общую для всех екатеринбургских поэтов проблему. Естественно, эмиграцию.
Косвенно эта проблема обозначилась уже при перечислении имен. Сформулируем ее экзистенциально: здесь жить нельзя, а без этого я жить не смогу. Как в фильме “Экипаж”: “Оставаться нельзя, взлетать — тоже. Принимаю решение — взлетать. Подробности обсудим в Москве”.
Речь не о нищете. Речь (если обратиться к истории) даже не о физическом выживании. Георгий Иванов уехал не потому, что боялся погибнуть в стране большевиков. Он уехал от нехватки воздуха. Читатель ждет уж пояснения “свободы”. Да нет, не совсем.
Во-первых, не метафора, а реальное физическое удушье пришло к Блоку, Сологубу, Булгакову, Мандельштаму. Во-вторых, в 1930-м году Пастернак пишет:Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста. В жутковатом усилении последней строки как худший вариант для поэта указано не противостояние с империей, ведущее через предельное ограничение свободы к физическому уничтожению, а пустота, полная невостребованность. Вне пространства и времени, в каком-то маргинальном кафе существуют орвелловские аутсайдеры в финале “1984”. В эту пустоту пытались столкнуть Мандельштама (но натолкнулись на его яростный протест), в ней прожил Николай Глазков. Ограничить свободу поэта можно лишь относительно; вот он достал клочок бумаги и карандаш — и пойди его ограничь. (Об этом — у Блока.)
Новое время крадет воздух у поэта условно новым способом — оно отворачивается от него. Парадоксальным образом свердловский поэт у себя на родине попадает в ту же позицию, что Георгий Адамович и иже с ним на чужбине — одиночество и свобода. Одиночество, которое делится на пятерых-шестерых.
Приметы невостребованности очень заметны в стихах того же Юрия Казарина. Начато множество превосходных стихотворений, доведена до заложенного в них совершенства ничтожная их часть. Через сам жест недоработки видится ситуация: свой (например, брат-поэт) поймет с полуслова; дальнему (бизнесмену, работяге) так и так по барабану. Средне удаленный (неангажированный читатель) трагически отсутствует. Для сравнения — в Москве одних литераторов настолько много, что не все они друг другу братья, и перспектива от своего до чужого оказывается заселенной.
Вернемся к теме эмиграции: москвич, обдумывая отъезд в ту же Америку или Германию, прикидывает масштаб неудобств: смена жизненного уклада, языковой среды. Представим себе екатеринбургского поэта, думающего об эмиграции в Москву. Доводы “за” становятся невероятно сильны, “против” — эфемерны. Вот эта самая эфемерность, эфирность и пронизывает фабричный воздух пресловутой нотой. Поплавский, остановив Вадима Андреева на парижской улице, сказал ему: “Слышите? словно поезд отходит”. Из Екатеринбурга “поминутно” отходит московский поезд. Отказываясь сесть в него, поэт длит ситуацию письма. Как показывает исторический опыт, сев и отвалив, длит ее же, но немного иначе. Еременко не становится московским поэтом — достаточно сопоставить его с Бунимовичем, чтобы это увидеть. Так же, как пресловутый Иванов не становится поэтом парижским.
Я открыл стихи Олега Дозморова, чтобы сверить свои измышления, — и мне стало не по себе, настолько мы совпали по ощущению и даже по словесной ткани. Упреждая возможные вопросы: конечно, я читал эти стихи, но мне казалось, что я их не помню. Либо они управляли мной из чулана подсознания, либо, как говорит агент Малдер, истина где-то рядом. Смотрите сами:Нелепо, нелепо, нелепо
гармонию эту любить,
глядеть в штукатурное небо,
не зная, как рифму убить,
на двухгробовую квартиру
работать, придурков рожать,
кормить их, тяжелую лиру
в вонючем чулане держать,
витийствуя, подозревая
себя в колдовстве мировом,
в комическом беге трамвая
свой нос узнавать за стеклом... Или другое, целиком:Я не думал, что будет так,
мне казалось, что будет хуже.
Блок выходит в кромешный мрак,
Мандельштам никому не нужен.
По программе одно кино
и какой-то футбол на ужин.
Блок старательно пьет вино,
Мандельштам никому не нужен.
Можно даже “Каренину”, но
лучше уж домусолить Пруста.
Блок старательно пьет вино,
Мандельштаму смешно и грустно.
Ни жены, ни подруги нет,
за окошком смердит погода —
и нисходит небесный свет:
одиночество и свобода. Мы, впрочем, чуть не забыли о школе. Что ж. Лично мне очевидны все приметы. Есть очевидные лидеры (по одному главному предмету — Еременко, по всем смежным — Курицын), есть отличник — Марк Липовецкий. И, насколько мне видно отсюда, есть учитель — Майя Никулина. Фигура, соответствующая в Ленинграде Вячеславу Лейкину или Глебу Семенову.
Как писал Всеволод Николаевич Некрасов,причина смерти
что мы жили на свете
и непосредственная
причина смерти
это что мы жили в Москве Читатель уже догадывается, на что я предлагаю заменить тут Москву. Получится, как в одном детском анекдоте, нескладно, зато правда. Смерть мы тут, вслед за Некрасовым, воспринимаем не как одноразовое событие, а как долгий и довольно болезненный, хотя и любопытный процесс. Почти синоним жизни. Отличие — в ракурсе взгляда, в плотности переживания, в ощущении.
Отличие не так существенно.
|
|
