 |
АННАЛЫ
№2, 2003
Артем Веселый
СЛОВО АРТЕМА ВЕСЕЛОГО
Артем Веселый (1899—1939) не был поэтом. Он написал несколько стихотворений, частично опубликованных при жизни. Сборник вышел много десятилетий спустя после его гибели, совсем недавно, — “Слово” (М.: “ПаЛЕАлиТ”, 2002). Почти миниатюрная сорокастраничная книжечка в грубовато-изящной обложке. Издание для библиофилов, не поступившее в продажу, — сто нумерованных экземпляров.
Арестованный в 1937-м, Артем Веселый расстрелян 8 апреля 1939-го. Он был одним из тех писателей, кто принял революцию, мечтал воспеть ее в эпосе, но властью был полупризнан, поскольку слишком “стихийничал”. В том самом 1921 году, в начале которого Евгений Замятин заканчивал свою прославленную антиутопию, Артем Веселый опубликовал пьесу того же названия — “Мы”. Отношение к этому местоимению и к тому, что за ним стоит, у Замятина и Веселого — противоположное. Замятин поставил убийственный диагноз — обезличивание.
Артем Веселый вдохновился мечтой — воспеть революцию голосом массы. В его пьесе время действия — гражданская война. Место действия — деревня, на которую волнами накатывают красные, белые, красные... За сценой льется кровь, на сцене плещется речь. Каждая реплика резонирует десятком голосов.
Свой главный роман, а по сути — речевой эпос “Россия кровью умытая” Артем Веселый начал записывать еще с натуры, на слух, в событиях гражданской войны. Роман поглощал отдельно возникавшие рассказы, повести. Из его прижизненных публикаций (1929, 1932) ни одна не была окончательной. Да и может ли быть завершенным произведение, творимое от имени массы, озвученное ее голосом? События возникают как эпизоды, случайно вытолкнутые на поверхность этой речевой лавы.
Сходное впечатление оставляют и стихи Артема Веселого. Это речь, перехлеснувшая через край и на бумажном листе выплеснувшаяcя видимостью законченной формы. Такое впечатление, что у нас на глазах в прозе возникает ритмически упорядочивающее начало, рождается законченность периода, его повторяемость, требующая стихотворной графики. Повтор нередко дублируется на уровне лексическом, неоднократным воспроизведением зачина, всей конструкции. Нечто родственное устной природе фольклорного текста, с одной стороны, и одновременно нечто изощренно свободное, отзывающееся экспериментом, на который автор скорее всего не рассчитывал, но который поставил в глубине речевого сознания. Слово Артема Веселого изначально готово к этому перерождению. Фрагмент речи застывает, становясь стихотворением, хотя слово отказывается быть письменным, книжным, отказывается быть просто словом:Меж строк произрастает трава?
В зарослях зеленых строк крякнет утка?
Со страницы загремит морской прибой?..
(“Книга”) В прозе Артема Веселого слово звучит зримо, грубо, подчас очень грубо, напитанное кровью. Это есть и в стихах, но в них есть и другое — острота переживания: не “мы”, а — “я”. Хотя мысль по-прежнему экспрессивна и изобразительна. Переживание всегда на пределе: если горе, то — голошение, если неприятие, то — ярость и гнев. Еще стихи оставлены для тишины, красоты. И то и другое непривычно для Артема Веселого. Слово выговаривается трудно, преодолевая прозу, — то, напротив, память подбрасывает что-то давнее, прочитанное в дореволюционном дешевом журнальчике: “...разлита кроткая печаль... цветы словно в молитве склоняют головы...” (“Сад, ты мой сад”).
Господи, какими сентиментальными при всей свой ярости и грубости, заждавшимися жизни, не дождавшимися ее, мечтавшими о ней и лишь едва успевшими различить ее вкус были эти стихийные певцы революции.
Игорь Шайтанов
АРТЕМ ВЕСЕЛЫЙ
КНИГА
(фрагмент из цикла)
Завернем, дружок, в лавку букиниста,
помечтаем над книгами...
Какая серость шрифтов.
Какое удручающее однообразие
печатных пустынь.
Тут иллюстрация подана,
точно через рябое стекло.
Там музыкальная фраза надломлена
переносом на новую страницу.
Подобно червям на падали, кишат опечатки.
Мудрое и глупое слово
идут по тропе одной строки.
Полчища букв, похожих одна на другую,
как дождевые капли.
Строгость стройных строк там,
где нужно волнение.
Одним шрифтом набраны и отпечатаны
Хлебников и Халтаузен.
Проза - солома, мякина, чертополох.
Поэзия... В болото бы сего пиита
изучать ритмику стиха у лягушек.
Критика - мягко говоря -
святочных масок пляска.
ЖЕНА И ЖЕНУХ
Любовная гимнастика, палка и барабан.
Когда оба до смерти надоели друг другу,
но продолжают вести
нечистую игру.
Когда лобзанья медленны и тупы,
а речи так лживы, так пусты...
Когда он уже знает ее всю наизусть,
как таблицу умножения,
и вдоль и поперек.
Когда, скучая, она созерцает в нем,
точно рыбок в аквариуме,
все его пороки.
Когда самые страшные мученья ада
реально воплощены: оба по горло в воде,
но не могут утолить жажды.
Когда дни похожи один на другой,
как сукины сыны, а восторги убоги
и заранее будто циркулем размерены.
Когда они, будто в расколотое зеркало,
смотрятся друг в друга,
и стoят один другого.
Когда они, в угоду молве и обстоятельствам,
отказываются от всего,
что манит и зовет.
Когда шуточка не шутится
и раздражение неотступно
следует за ними.
Когда скука прожорлива:
как моль, как ржа, как тля,
она съедает всю жизнь.
Когда пиршествует грубость
и бытие разнообразится
только ссорами да вздорными пустяками.
Когда он и она считают себя жертвами,
в то время как являются
по отношению друг к другу палачами.
Отвисшая губа, свинцовый поцелуй,
глаза, заросшие сном, мхом, чертополохом.
Когда невыносимо чужое счастье.
Когда все тайное стало явным
и запретное доступным.
Когда оба сидят друг против друга,
как два больных зуба.
Когда закисает каждая кровинка,
а сердце задыхается и гаснет.
Когда давно уже откочевал
в прекрасное далеко
табор веселых выдумок
и милых шалостей.
Когда любовные утехи становятся
таким же нехитрым занятием,
как чаепитие.
Когда нищенское благополучие
и есть желанный рай столь многих.
Когда былые радости вспоминаются,
точно какое-то досадное
железнодорожное недоразумение.
Когда цинизм и низость лобызаются,
а ханжество и судорога притворства
ведут бесконечный танец.
Когда над ее завитой головкой
сияет великолепное спокойствие,
не омрачаемое ни единой
стоящей мыслью.
Когда и он давно увял
в тени семейного очага:
ум его стал мелочным,
а задавленная темным сном душа -
ничтожной.
Когда в супружеской постели
бывает так скушно, что впору
гармонистов и песенников
под кровать сажать...
Огонь и искра, солнце и свет.
Ласковый ветер и златолобое солнце
за окном вагона, а рядом -
она, словно досадный пейзаж,
от которого ни уйти, ни уехать.
- Мы будем верны друг другу
до гробовой доски, -
широко разевая рот, сказала она.
Он отвернулся. Тощая серая слеза
перебежала поле его щеки
и канула в бороду.
И еще что-то говорила она.
Он забывал ее слова раньше,
чем эхо этих слов умирало в углах купе.
Она рано улеглась спать.
Ему было так скушно,
что даже дышать не хотелось.
На станции он вышел. Сияние звезд
и прохлада весеннего вечера
немного успокоили его.
- Смотри! - воскликнул он,
возвратившись в купе с большим букетом.
- Как они прекрасны!
Она подняла с подушки заспанное лицо
с печаткой кружевного узора на щеке
и тупо, как сова на молнью, поглядела
на блещущие верной красотой розы.
А утром удивилась, увидев женуха
с обрывком веревки на шее.
Он сидел за столиком, заставленным
множеством пустых бутылок,
и злобно мечтал.
Самый необузданный разврат объял и влек
его затравленную мысль.
А она, будучи женщиной рассудительной,
принялась за варенье -
до сластей была превеликая охотница.
Розы ржали.
1928
|
|
