 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№4, 2003
Ирина Ермакова
ВСЕ НА СВЕТЕ ВЕЩИ
ОДА РАДОСТИ
И оживая опять с утреца
славлю день кофейным глотком кипящий
славлю солнце пьющее воду с лица
вслед ночным затяжным обложным косящим
в каждой Божьей капле и каждой луже
ранний свет с московским его блеском
навостренных трав зеленые уши
гром колец трамвайных на Павелецком
сладкий дым над крепостью пития
славлю радость: радуйся радость моя!
И взвилась радость и закрутила
поднимая листья камни слова
все на свете вещи и существа —
у меня воздушная перспектива
ПЯТИГОРСК
Оглянусь — оглянусь резко — как раз и в воду
там гора должна быть — Фудзи — нет Арарат
треугольная тень вильнет и воздух воздух
виноградный ранний медлителен и покат
И в толпе коровок божьих в фуникулере
с Машука разгляжу каникулы дедов дом
с головой накрытый мелким зеленым огнем
круговой лозой повязанное подворье
Во дворе воскресный «Варяг» за самогоном
кум Армен на соседском цокает языке
плюс грузинское восьмиголосье вверх по склонам
и раскрыт антикварный «Демон» в пустом гамаке
Так закручена так замучена памяти пленка
так забыть боюсь так за воздух этот держусь
этот воздух блестящий острый как сам Эльбрус
словно я — враг варяжий — какая-нибудь японка
оборванка незрелой грозди внучка-чертовка
треск лозы зеленой растет обращаясь в миф
дед вопит хор двора гогочет вслед и — обрыв
дальше шелест и тьма цвета божьей коровки
Пленка мутная как Подкумок-речка змеится
точки вспышки склейки на ней шипят горят
дед крушит кулаком этот воздух и он крошится
этот воздух воздух кислый как виноград
ПЕРВОЕ ЯНВАРЯ
В окне блестит фрагмент случайной ветки.
Так, попадая в крестный переплет,
качаясь и шалея от засветки,
она перерастает в Новый год.
Отряхивая снег над спящим Шаром,
отбеливая этим снегом свет,
в хруст выгибая ледяной хребет,
дыша в стекло отчаяньем и паром,
почти паря, светясь от фонаря,
за первые минуты января
взрывая почки, как бы перед взлетом,
развязывая новые листы,
и раскрываясь там — за переплетом
зеленым негативом и оплотом
глухой невразумительной среды, —
она окно прочеркивает наискось
и зацветает в полной мерзлоте
мгновенно, как прижизненная надпись,
открытая на титульном листе.
. . .
Долго-долго по Москве замерзлой
я несла тебе в подарок бусы
и кружила и в парадных грелась
и под каждым фонарем волнуясь
я в последний раз их открывала
не дыша на пальцы — чтоб запомнить
как насмешливо они блистают
Чтоб когда лихой квартальный ветер
налетит и перекусит леску
и усвищет хлопая газетой
и дома как милиционеры
будут не отличны друг от друга
и совсем совсем я потеряюсь
в белой темноте на снежном свете
Позвонить в любую дверь восьмую
и в любом подъезде ты откроешь
и на черном свитере у горла
заиграют мелким блеском бусы
те что я рассыпала в сугробе
а из-за стола рванутся гости
со стеклянным воплем Нарру Вirthday
. . .
в шестом вагоне холодно как в Польше
но дымно
состав запшикает и содрогнется длинно
но позже
меняя страстные согласные колеса
на водку
и окна блюзовая тьма облапит кротко
и чай — заносит
и пан кондуктор пан качельный пан коверный
округлый пар летящий накось на подносе
снег заоконный бурный черный свинг рессорный
мелькнет костер костеловидный на откосе
удар — хоп-стоп — рывок — мятель
ай пан Варшава пан Варрава пан таможный
шмональный пан оральный пан и всевозможный
и просто Пан и коридорная свирель
метель
частят и в стороны шарахаются елки
и сна готического сна плывет кусок
длиной в страну — плывет себе на средней полке
домой плывет — ногами на восток
. . .
Всё как всегда — я вышла из подъезда
в живую жизнь в любое вдруг в ноябрь
в растоптанную серость сырость слякоть
в однажды-в-среду где помойный голубь
с лицом ощипанного херувима
стоял у входа
Шел четвертый час
по набережной жесткий смог стелился
и школьный двор в решетчатом бетоне
толкался голосил жужжал кружил
И розовая стайка семиклассниц
покуривая зябко у забора
чирикала привычно матерясь
И наша почтальонша тетя Таня
опухшая в малиновом берете
в оранжевом жилете на фуфайку
с визгливой толстой сумкой на колесах
везла стога бесплатные газет
(о счастье о покой о скрипка лет)
Но — левый мой сосед Наиль Гароев
примученный сосед чадобогатый
с капустной белой головой подмышкой
угрюмо семеня по тротуару
вдруг вспомнил — что забыл
и — оступился и о вдруг споткнулся
Так огненный небесный слон трубя
из тучи выскочил и в пляс пустился
в асфальт вонзая хобот свой горящий
(о солнцеслон о вдруг животворящий)
И мелкий мусор у помойных баков
зацвел мерцая и переливаясь
рой семиклассниц кинув косячок
ликуя взмыл над школою районной
и радугой построившись запел
гимн семицветный радости и солнцу
Все вспомнило на миг само себя
вот главное (во блин!) вот суть вот смысл
вот Божий мир вот я вот тетя Таня
И тетя Таня руки разжимая
уже плывет в луче вся золотая
и нимб зияет штемпелем почтовым
над съехавшей береткою ее
(о — ё!)
А слон трубит и топает по небу
и вышибает искры между строк
так наезжает световой каток
Так — выронив кочан — Наиль Гароев
поднялся на носки расправил плечи
почти не удивляясь сам себе
все позабыл все вспомнил забывая
и закачался в солнечном столпе
и вспыхнул вдруг исполненный любовью
великою любовью ко всему
И я как дура ринулась к нему
и — оступилась и о вдруг споткнулась
(о солнечных осколков легион
дымящийся бычок в померкшей луже
газетный лист планирующий вкось)
Исчезло солнце все перевернулось
и бедный мой сосед забормотал
ссутулился помедлил оглянулся
и головой потерянной тряхнул
и сердце содрогнулось в нем и снова
до спичечного сжалось коробка
(о спички лет о жалость о тоска)
И дальше затрусил по тротуару
сварливо сам с собою говоря
что можно и совсэм вот так свихнуться
от жизни этой
А кочан белел
на тротуаре — а дежурный голубь
шагнул к нему два раза клюнул строго
и на меня безмолвно поглядел
КЛИМОВУ-ЮЖИНУ
стихи на всякий случай
Это кто там рыщет в окрестных кустах? — Ау!
Это наш Языков прочесывает траву,
раздвигает ветки в поисках языка
и берет языка живьем и наверняка.
Желтоватым листом присыпан, болезнен, дик
под кустом рябины трепещет родной язык,
отбивается, хнычет, связки его дрожат,
а потом, расколовшись, все выдает подряд.
И Языков, брат мой, треплет его слегка
и готовит самое вкусное из языка.
Дабы стольным пиром да честь оказать нам,
дабы красной речью — наливочка по усам,
дабы всем языкам стечься опять в одно —
нам, язычникам, развяжет язык вино,
ай, рябиновка — развяжет и заплетет:
заливай, дорогой, трави, мы и есть народ.
Но пока, растекаясь, мы вдохновенно пьем,
в темный лес обратно чешет язык живьем.
Хлесткой веткой машет, ехидно каплет с листа
и язык нам кажет ядреный из-за куста.
|
|
