 |
СВЕЖИЙ ОТТИСК
№4, 2000
Татьяна Бек, Алексей Алехин, Мария Галина, Андрей Василевский
ИЗ КНИЖНЫХ ЛАВОК
Книга Генриха Сапгира «Лето с ангелами» (М.: МЛО, 2000) вышла в свет вдогонку ушедшему из жизни поэту. Добрая ее половина написана летом 99-го года, накануне его ухода, к чему поэт, как мы видим теперь, мужественно готовился, словно обживая грядущую смерть как предстоящую творческую трансформацию. Он и на этом бытийном витке не расстался с поэтикой театра, буффонады, цирка — и тем пронзительней звучит его завет, исполненный трагической печали и светлого приятия мира. Герой стихотворения «Фокусник» в разгаре игрового действа падает, схватившись за сердце: Друзья, прощайте!.. Никакого чуда!..
Единственно — запомните — любовь!..
(Фокусник умирает.) Поразительно жанровое и ритмическое (все очевиднее тяготение поэта к верлибру, впроброс инкрустированному рифмами) разнообразие книги: ода, и послание, и поэма, и стихотворные мемуары, и мистерия, и поэтическая проза, и заметки по поводу стихов, и «метаморфозы», и «аппликации», как поименовал автор липнущие к памяти впечатления на границе борющихся меж собой жизни и смерти. «И повсюду — ангелы / круглые их личики — / зреющие яблоки/ Про погоду говорили — / Воскресение обещали / будет или нет». Сапгир издавна жаловал словесную игру, персонажные маски, лирический гротеск, заостренный сарказм — его авангардные поиски скрещивались с традицией скоморошины и лубка. Музыкальную полифонию поэзии он почитал для себя высшей свободой. «Я, — писал он в 1992 году, — принимаю и гекзаметр, и русский барский ямб, и неологизмы, и птичий крик... Главное для меня — самовыражение художника». В последних его стихах природа отразилась не столько визуально, сколько звукописью — шорохом, шепотом, звяканьем, шелестом, хрустом, молчанием. В нашей с ним беседе (она вышла в «Вопросах литературы» сразу после его смерти: он успел вычитать верстку) поэт сказал: «Именно из музыки я понял, что такое молчание и пауза, научился пользоваться паузой... Недосказанность — великое дело! Возможно, самое главное в человеке не там, где все сказано, а там, где все затаено, и там, где суть вообще не может быть выражена. И как это выразить — человек еще будет искать. Я целую книжку такую написал, где обрывались строки, где были пустоты, выдохи». По всей видимости, он имел в виду именно «Лето с ангелами» — книгу, где пустоты, паузы и выдохи не менее семантичны, нежели законченно внятные строки. В той же беседе Генрих Сапгир, окликая Флоренского, назвал поэзию памятью будущего. И добавил, усмехаясь в усы: «Искусство — должно — проявляться — из будущего». Даже о самых трагических моментах бытия в книге Генриха Сапгира «Лето с ангелами» говорится играючи: «Мир обошелся с нами / мир обойдется без нас...» — однако вся материя его книги вопиет об обратном. Если первая книга оригинальных стихотворений Марины Бородицкой (а она — блистательный и признанный поэт-переводчик) называлась с форсированным по-женски вызовом «Я раздеваю солдата», то новая поименована с точностью до наоборот: «Одиночное катание» (С.-Пб.: Б&К, 1999). Так лучше, так точнее, так ближе к сущности лирической героини, к ее экзистенциальной отдельности и нерасхожести. Сугубая милота этой постакмеистической лирики (внучка достойно распоряжается нищим наследием бабушки, и из «сора» опять, не ведая стыда, растут живые и, разом, культурные стихи) состоит в нежной самоиронии, в городском, чуть виньеточном, ретро, в редком даре — дать вещь крупным планом и пропустить сквозь нее сильный метафизический ток. Встаньте, кто помнит чернильницу-непроливайку,
Светлый пенал из дощечек и дальше по списку:
Кеды китайские, с белой каемочкой майку,
И промокашку, и вставочку, и перочистку. Дальше следуют через запятую самописки, перочистки с пуговкой посередине, тележки и стаканчики с мороженым, а также скверик при Моссовете и — как кода — важнейшее для автора резюме: «Разные нити людей сочленяют: богатство, / пьянство, дворянство... порука у всех круговая, / пусть же пребудет и наше случайное братство: / — Встаньте, кто помнит, — и чокнемся, не проливая!» Вся книга пронизана очень московским выверенно-ностальгическим колоритом. В лучших стихотворениях («Четырнадцатый год...», «Попытка оды», «Пограничное») содержательное поле отважно расширяется, и так называемая женская лирика перерастает в универсальный эпос духа. Стихи Бородицкой подчеркнуто традиционны, но то и дело рвут, как тесную рубашку на груди, инерцию. Освежение (остранение) стиха происходит здесь посредством легкого сдвига, когда, например, эротичность самовыражается в ритмике, в интонации, в разговорных оборотах, закрепленных скорее за стихами прохладно-ироническими: «И в мужских глазах отразится узор ковра, / и останется в женских — лепной узор потолка. / Эта разница ракурса, в сущности, так мудра — / как и разница тел, которая так сладка». Несовпадение двух планов: прототипического, реального — и художественного, отражающего, на чем, кстати, держится любая пародия, в поэтике Марины Бородицкой служит лирической задаче. И служит вдохновенно. Татьяна Бек «Люди — чудовища. Я тоже, конечно, чудовище. Но сам себя, по крайней мере, я могу выносить», — так в передаче Льва Наврозова говорил некогда Евгений Михайлович Винокуров (1925—1993), которому в октябре этого года исполнилось бы 75 лет. Как раз к юбилею вышел сборник «Евгений Винокуров. Жизнь, творчество, архив» (М.: РИК Русанова, 2000), составленный дочерью поэта Ириной Винокуровой и ее мужем Александром Колчинским. Архивный раздел сборника представлен непубликовавшимися ранее мемуарными очерками Винокурова об отце и матери, Эренбурге, Пастернаке, Смелякове, Светлове, Слуцком, а также письмами Анастасии Цветаевой к поэту. Собраны также статьи о поэзии Винокурова и беседы с ним. Основную часть занимают, естественно, воспоминания — и уже публиковавшиеся, и новые. Евгений Михайлович был, как известно, очень колоритной фигурой, даже во внешнем облике. Татьяна Рыбакова, Белла Ахмадулина, Эрик Булатов, Елена Николаевская, Вадим Сикорский, Андрей Сергеев, Лорина Дымова и другие мемуаристы, на удивление, нигде друг другу не противоречат, а только дополняют один другого, создавая обаятельный — со всеми простительными человеческими слабостями — образ поэта. Для меня, знавшего Евгения Михайловича, но не слишком близко (так, я ни разу не беседовал с ним в неформальной обстановке), наиболее интересным оказался мемуарный очерк Александра Колчинского, в частности, его наблюдение, что член партии Винокуров в разговорах был одним из самых последовательных антикоммунистов, которых он, Колчинский, знал. Я работал одновременно с Винокуровым в «Новом мире», учился у него в семинаре (см. в сборнике очерк Олеси Николаевой «У нас был гениальный семинар!»). Он любил повторять нам, семинаристам, судя по всему, поразившую его восточную мудрость, примерно так звучащую: успокойся, сядь на берегу реки и смотри на воду — и трупы твоих врагов проплывут мимо тебя. Добавлю и от себя связанный с ним анекдот (в старинном смысле слова). В новомирском, до сих пор существующем, буфете сидит Евгений Михайлович, считавший, между прочим, прозаизмы — как бы басовыми регистрами поэзии, и жадно поедает котлеты с огромным количеством картофельного пюре. «Кто это?» — с благоговейным ужасом спрашивает какой-то случайный посетитель, глядя на двигающиеся пухлые руки Винокурова.
«Это поэт Винокуров».
«Это поэт?»
А то!.. См. начало. Андрей Василевский Пару лет назад, высказываясь о состоянии поэтической критики, Илья Фаликов посетовал: «Чернорабочего критического анализа — нет!». Если это суждение и верно, то все ж с заметным исключением, ибо не учитывает собственных фаликовских заметок и статей, появляющихся из года в год в газетах и журналах, а ныне составивших книгу «Прозапростихи» (М.: «Новый Ключ», 2000). Для тех, кто следит за положением дел в нашей поэзии, эти регулярные, за подписью Фаликова, обзоры текущей поэтической продукции, эссе, размышления, воспоминания о поэтах сами успели стать привычной частью литературного пейзажа. Собранные же вместе, они составили как бы моментальную фотографию поэтического времени, причем — еще не ушедшего: самая ранняя из включенных в книгу работ датирована 1994 годом, самая поздняя — нынешним. Сотни имен и кратких, выразительных, выловленных подчас в никому неведомых изданиях цитат, сразу делающих разговор предметным. Не только поэты первой величины, но и те, чей голос, быть может, только на миг, в этот год и в этой подборке, прорезался. Экспресс-анализ намечающихся тенденций. Цепкий и памятливый взгляд. (Если память порой и подводит критика, то своей чрезмерностью: иные из подмеченных им аналогий, перекличек — а он любит сопоставлять нынешних с прежними — все же кажутся поверхностными, случайными.) Такова основная ткань этой уникальной в своей подробности хроники. Другая ее составляющая — очерки или эссе, посвященные наиболее интересным для автора поэтам, в основном — старшего поколения. Но и они не столько портрет персонажей, сколько времени, только иного, предшествовавшего нынешнему — и в куда большей мере, чем принято думать, определившего его. Владимир Соколов и Окуджава, Евтушенко и Самойлов, Мориц (о ней лаконичное, одно из лучших в книге эссе: «На собственной мачте») и Межиров, Тряпкин и Слуцкий (фактически целое исследование: отклик на него см. в заметках И.Шайтанова в предыдущем номере «Ариона»)... Вся книга представляет собой единое высказывание, столь же слитное, как и составившие ее название слова. Выпадают из него разве что имеющий мало отношения к поэзии полуочерк-полумемуар о Владивостоке, видимо, просто дорогой автору воспоминаниями о местах его юности, и странноватая по тональности зарисовка «Тюменский эпизод», скорее с некоторой ностальгией, чем с трезвой оценкой живописующая литнравы времен запойных поэтических декад и «десантов» конца 60-х. «Прозапростихи» ценна не только широтой и подробностью наблюдений, но и афористичной точностью формулировок. «Евтушенковский демократизм предполагает такого «широкого читателя», глаз коего в пространстве стадиона не видно и, следовательно, не видно, светятся ли они умом». «Среднестатистический стихотворец симулирует сумасшествие». «Перекос в сторону самоновейшего — страх составителей отстать от новейших времен» (об антологиях). «Вся русская поэзия протянулась по оси между троном и частным человечком». «Литературное одиночество выстрадывается, его надо заслужить». Выписки можно продолжить. Фаликов — критик-старатель, но не критик-судья. Если и судья, то в спортивном смысле слова — тот, что взмахом флажка или свистком фиксирует ауты и офсайты (но скорей, в этой аналогии, тот человек, что сидит рядом с тренером на скамейке и помечает в блокнот удачные и неудачные пасы и обводки, главным образом — удачные). Ключ к этой позиции мы находим в его собственном признании о «щадящей критике»: «Жаль поэтов». Он сознательно не создает иерархии, более того — довольно последовательно разрушает ее. Это именно старательский подход к делу: и самородок в килограмм, и крупинка — все золото. Правда, в итоге может сложиться впечатление, что Бродский равен Тряпкину, а Кушнер — малоизвестному А.Королеву, но ведь пишет он, все ж, для людей осведомленных. Впрочем, время от времени Фаликов влюбляется — то в «куртуазных маньеристов», то в Андрея Сергеева, то в молодого Максима Амелина, и тогда его монолог делается более живым и пристрастным, явственней прорезывается авторский голос. Думается, для «постороннего», не включенного в литературный процесс, читателя именно такие фрагменты представляют наибольший интерес. Возвращаясь к «футбольной» метафоре, можно сказать, что по текстам этой книги не угадать, кто выиграл, даже — кто забил гол. Зато картина того, кто был на поэтическом поле и как и в какой манере играл — складывается скрупулезная. Учитывая, сколь часто пророчества критиков, даже великих, отказываются сбываться, такую установку можно понять. Окончательные оценки все равно расставят не раньше, чем через поколение. И до чего ж интересно будет тогда, с переписанной набело антологией в руках, заглянуть в эту добросовестную черновую хронику поэзии наших дней. Алексей Алехин Порою талант бывает трудно отличить от графомании. Творчество гениального безумца Хлебникова служит тому примером. Не удивлюсь, если кто-то назовет стихи Сергея Полынина («Записки внутреннего человека», Тула: «Шар», 1999) «графоманскими» — они с трудом поддаются расшифровке (если вообще поддаются), смыслы состыкуются на первый взгляд достаточно произвольно, даже правила грамматики нарушаются. Зато как нарушаются! В час вечерний сугроб посинеет,
что подумаешь: «Это алкаш».
Плотно сомкнут молчаньем, читая Кого-то такая «неряшливость» оттолкнет. И все же, у нее есть универсальный прототип — я имею в виду внутреннюю речь. Поток сознания. Когда сигналы из внешнего мира причудливо преломляются, сталкиваясь с ассоциациями мира душевного, умественного. Регулярность, дискретность внутренней речи чужды — при формальном расчленении книги на отдельные стихотворения и на разделы (пять «Тетрадей»), стихи Полынина неразложимы; они являют собой целостный массив. Целостный, но не однородный — как и положено при «внутренней речи», смысловая направленность и эмоциональный заряд каждый следующий миг меняются, причем достаточно непоследовательно с точки зрения логики внешнего мира («...Света слышен в коленах порой перебой: / это — чтоб ему! — облачко ходит. //Не до бульканья песен, льющихся из... / снег вишнево-душистый ох! За горами. / Туго свернута в трубку ландыш-строка, — /в руки власть отдана матерщине. //А в душе — кипарисы...»). Мысленная речь при попытке зафиксировать ее на бумаге оставляет (даже в ритмически организованном виде) впечатление разорванности, алогичности, состыковки отдаленных понятий («Плуг прошел по воде — и отвалами волны. / Углубляется жук, средоточец, другими словами. / К облаку — взгляд: поразодрано в клочья ветрами. / Руки души потянулись... тебя обнимают...») Попытка воспроизвести поток сознания заодно воспроизводит свойственный этому потоку хаотичный напор: ейчас я мучаюсь... Тогда как невоспитанно все было!
Рекою в море впал, но я не придавал значенья.
Я мог удариться, нет-нет, не головой, а в бегство. Поэт, в отличие от графомана, не может существовать вне культурного поля — в стихах Полынина можно найти не только гремучий сплав Хлебникова и Есенина («Черное стадо. Деревья свежеют. / Коленки берез пробирает бурав»), но и прямые отсылки к Батюшкову («О память неба, ты сильней / рассудка моего земного...») и Мандельштаму («И вдруг: над волнами стоим, бросая вызов. / Сыночек маменькин — волна, а на губах что? — пена»). Но более всего стихи эти с их спорадической подрифмовкой и свободной импровизационной речью, загнанной в русло четких ритмических клише, укладываются в систему Вагинова (ну, хоть эти: «...Вся округа в репьях собачьего лая. / Снег / особенно жилист под яблонью... Тени, — / черная кровь под ногами бежит!»). Традиция более чем достойная. Насколько близким покажется такой причудливый сплав созерцательности и эмоциональных взрывов анемичному городскому человеку? И привлечет ли эта небольшая, скромно (хоть и вполне приглядно) изданная книжка внимание ценителей, чей внутренний слух истрепался под напором авангарда и постмодерна? Кто-то раздраженно захлопнет ее сразу, кто-то, подобно мне, быть может, зацепившись взглядом за случайные строки (ну как пропустить: «Я б ложку протянул в малиновый закат / и наслаждался б, как бурлак — покоем! / Из лесу в тапках вышел Тихон-вечер, / заулыбался мягко и тепло»), начнет разматывать клубок собственных давних ощущений, воспоминаний и ассоциаций. Мария Галина
|
|
