 |
ОЙКУМЕНА
№1, 2004
Ян Шенкман
«КУДА» И «ЗАЧЕМ» ЛИТЕРАТУРНОЙ ЖИЗНИ
Когда нынешние тридцатилетние начнут писать мемуары о литературной жизни поколения, у них не будет недостатка в материале. С начала девяностых годов и по сей день эта жизнь была предельно насыщенна. Не менее насыщенна, чем жизнь шестидесятых или восьмидесятых. Анекдотов и баек хватит на сотню новых довлатовых. Имен, поэтических направлений и названий книг — на несколько толстых энциклопедий.
Если вдуматься, наша литературная жизнь не так уж сильно отличается от жизни литературного подполья во времена “когда не печатали”. Главное отличие — бoґльшая интенсивность. В одной Москве около пятидесяти поэтических площадок, регулярно используемых по назначению. Фестивали, вечера, презентации... Но по сути тенденция та же. Та же ставка на общение и живой контакт. На устное чтение в противовес печатному продукту.
Ничего дурного в этом, разумеется, нет. А уж для мемуариста такая активность — и вовсе бесценный клад. Перед ним будет стоять лишь одна по-настоящему серьезная проблема — понять, чтoґ все это значит. Что хотели сказать эти люди, зачем они каждую неделю собирались в подвальчиках, библиотеках, клубах и читали стихи? Глупо задавать вопрос: зачем писали? Он не имеет ответа. Но вопрос о смысле и направлении литературной жизни вполне правомерен.
Когда возникают проблемы с ответом на вопрос “зачем?”, психологи говорят о кризисе целеполагания. Когда непонятно, куда и зачем идет целое государство, политологи употребляют термин “кризис власти” и даже “идеологический коллапс”. С литературой дело обстоит, безусловно, сложнее. Мы знаем о целых эпохах, во время которых отсутствовал мощный поэтический вектор. Тем не менее поэзия продолжалась и давала имена, слава Богу, не забытые до сих пор.
Все верно. Для читателя поэзии не так уж важно “куда и зачем”. Чем выше момент неожиданности, тем интересней. А вот для истории литературы это принципиальный вопрос. Если на него нет ответа, будущий мемуарист с полным правом назовет наше поэтическое время смутным.
Для поколения шестидесятников, как к ним ни относись, или, скажем, для поколения Тимура Кибирова и Сергея Гандлевского этот вопрос был решен по большому счету. Для нынешних тридцатилетних он тоже решен, но лишь на уровне групповых предпочтений. А ведь речь идет не о безобидном хобби типа разведения рыбок. Литературное клубление — образ жизни для очень многих людей. И тут не подходит ответ вроде “мне интересно” или “это же так кайфово!”. Есть, прямо скажем, более интересные и кайфовые занятия, чем поэтическое тусование. Например, игра в футбол. Или флирт с красивыми девушками...
Я не хочу и не имею права говорить за все поколение, но лично у меня, когда я часто выступал и ходил по литературным салонам, и потом, когда перестал это делать, были чисто психологические мотивы. Те же мотивы я замечаю у многих других людей. Те же примерно мотивы срабатывают на поэтических семинарах в Литинституте или районном ЛИТО. Те же — в любой мало-мальски интеллигентной компании людей. Попробую их описать.
В начале девяностых мне, как и большинству моих знакомых и сверстников, было хронически негде печататься. “Толстые” журналы с трудом переваривали накопившихся за годы советской власти гениев. До нас в те времена еще просто очередь не дошла. Очередь не дошла, но, как и всем молодым людям, нам очень хотелось, чтобы о нас узнали. Клубная литературная жизнь сводилась тогда к разрозненным групповым выступлениям на случайных площадках. Приходили немногочисленные знакомые, которые и без того знали наши стихи. Уже тогда у нас были концептуальные потуги, ничем, впрочем, не завершившиеся. Я и сам в те годы пытался основать эфемерное движение — “Пост”. К постмодернизму оно никакого отношения не имело, просто слово хорошее, запоминающееся и многозначительное.
Мы с приятелями устроили мозговой штурм, в результате родился немного придурковатый, но смешной манифест и ряд других программных документов движения. Составили сборник стихов. Стали выступать в школах, НИИ и домах культуры. Пару раз наведались в Малый зал ЦДЛ. Всё. На этом наша концептуально-поэтическая деятельность кончилась раз и навсегда. Один член движения “Пост” стал торговать на вещевом рынке китайским нижним бельем. Другая стала матерью-одиночкой. Третий — сейчас довольно известный в узких кругах модельер. Четвертый переквалифицировался в метафизические реалисты и нырнул под крыло Мамлеева. Я занялся журналистикой. Никто из нас не нашел в поэтической деятельности того, что искал. За исключением стихов, разумеется.
Это я к тому, что уже в те годы ощущался, так сказать, идеологический кризис. Позицию приходилось придумывать, изобретать. А ведь позицию не придумаешь, она должна родиться сама. Без нее же любое публичное действие, тем более поэтическая тусовка, превращается в пафос, в удовлетворение самолюбия или в откровенно увеселительное мероприятие.
Причем в начале девяностых подобные проекты были еще сравнительно честным занятием. Они скорее решали психологические проблемы участников, чем реально влияли на литературный пейзаж. Ведь клубной жизни тогда практически не существовало. Аудитория у поэтических вечеров была случайная и малочисленная. Поэтому большой корысти, большой славы и большого веселья выступающим на этих вечерах, прямо скажем, не доставалось. О каком пафосе могла идти речь, если в зале сидели притащенные за руку знакомые и родственники, а сам антураж располагал скорее к питью дешевой водки, чем к чтению поэтических текстов? Было понятно, что на уровне пяти-шести знакомых ты, может быть, еще и поэт, а в мировом масштабе — вошь под микроскопом.
Иллюзия, что у нас в начале и середине девяностых была поэтическая аудитория, рассеивается, когда я вспоминаю один цэдээловский вечер. Устраивала его то ли “Наша улица”, то ли “Кольцо А”, то ли еще какое-то загадочное издание. Не авангардное, не традиционалистское, не плохое, не хорошее. Просто некий альманах для талантливых молодых ребят. Зал, как я сейчас вспоминаю, был набит под завязку. Мест не хватало, люди стояли в проходах и у дверей. Поэты один за другим выходили читать. И тут произошла чудесная, необычная вещь. Выступающие сменяли друг друга у микрофона и, отчитав, уходили. Зал планомерно пустел. Последний поэт читал перед двумя слушателями, одним из которых был я.
То ли дело сейчас, когда сформировалась довольно обширная и постоянная поэтическая аудитория, когда вечера проходят в помещениях, четко разделенных на зал и сцену, разделяющих гения и толпу. Все это, впрочем, по-прежнему бескорыстно с финансовой точки зрения, но вот моральный капитал заработать можно легко. Ведь публика, приходящая в клубы, заранее настроена на формат некоего более или менее пафосного действа, но не на общение, не на коммуникацию. Все говорят, но никто никому ничего не хочет сказать. Важен сам факт, что мы пришли в это конкретное место, смотрим и слушаем подобие поэтического спектакля и пьем хорошее пиво или — в этом есть особый снобизм — портвейн “777”. Зрелище могло бы быть каким-то иным, а вот напиток — едва ли. Эта смесь пафоса и равнодушия — пожалуй, главное, что есть сегодня в литературной жизни.
Любое правило подразумевает под собой исключение. В качестве исключения можно привести несколько серьезных фигур девяностых, сделавших себе репутацию именно на поэтических вечерах. Оценка “серьезности” тут исключительно моя, субъективная. Самый характерный пример — Вадим Степанцов и куртуазные маньеристы. Пример характерный, но требующий оговорок. Степанцов изначально, еще в перестроечные годы, делал ставку на эстрадность и даже организовал параллельно поэтическому музыкальный проект — группу “Бахыт Компот”. Это раз. Во-вторых, (это общепризнано) выступления Степанцова сильней, чем его стихи. И наконец, третье. У Степанцова и его друзей была очень четкая, детально разработанная и привлекательная концепция. За счет нее, собственно, они и стали известны. Поэтических направлений со столь внятной программой, а соответственно тусовок и клубов, с середины девяностых и по сей день в Москве не наблюдается. А у самого Степанцова все в прошлом. Вот уже и куртуазные маньеристы распались. И о группе “Бахыт Компот” давно ничего не слышно.
Противоположный пример — деятельность Николая Байтова и Светы Литвак. На одной из акций я был свидетелем, как очень эффектно, очень смачно они читали рэп (причем даже не своего сочинения) с рефреном “Олигарху — по яйцам!”. Дело было на берегу Москвы-реки, под открытым небом. Мимо, посмеиваясь, проходили тусовщики. Кто-то сказал: “Вот если бы это спел Вознесенский — другое дело!”. Каждому свое. А стихи Байтова, серьезного и оригинального поэта, для меня (и не только) интересней его же акций и экспериментов.
За последние пять-семь лет на московской поэтической сцене утвердилось несколько персонажей разной степени талантливости, сделавших себе имя непечатно, на вечерах. Мало у кого из них наличествует идеология или программа действий. В основном это эффектные одиночки. Главный из них, пожалуй, Дмитрий Воденников, незаурядный поэт и прекрасный чтец. У Воденникова оригинальная манера чтения и поэтика, которая на вечерах неизменно приносит ему успех. Но такое впечатление, что последние годы он попал в ловушку своей манеры и ходит по кругу. Какую роль сыграли в этом выступления, объяснить несложно. На вечерах публика ждет того, что уже слышала, хочет узнаваемости. Обманывать ее ожидания, значит остаться без публики.
Кого вспомнить еще? Ну, например, Шиша Брянского. Этот странный и эпатажный персонаж уже успел издать книжку на волне интереса к себе. В этой книжке есть три-четыре действительно интересных текста. Их он и читает на публике, неизменно вызывая аплодисменты.
Два-три года назад на сцене появилась одна из немногих теперешних литературных групп, действительно представляющая собой группу, а не компанию неизвестно зачем собравшихся людей. Я имею в виду объединение “Осумасшедшевшие безумцы”. Это группа молодых и не очень радикалов, объединенных интересом к эстетике панка и социальным маргиналиям. Большинство из них работает в манере послевоенных нищих, распевавших в электричках песни про графа Толстого и батальонного разведчика. Самые талантливые из них, на мой взгляд, Всеволод Емелин и Андрей Родионов. Оба — сильные чтецы. Обоим грозит зависимость от собственной манеры чтения и выступления. Особенно Родионову, участвовавшему в конкурсе “Русский слэм”. Родионов исполняет стихи, пританцовывая и вскрикивая. Если б он соревновался в чтении с Децлом, еще неизвестно, кто выиграл бы. Лично я голосовал бы за Родионова. Беда лишь в том, что от стихов при таком антураже остается немного.
“Осумасшедшевшие безумцы” — исключение, как уже было сказано. Я специально интересовался, есть ли какая-то отличающаяся от остальных концепция или программная установка у теперешних поэтических салонов и клубов. А соответственно, у групп и компаний поэтов, которые стоят за этими клубами. Так вот, ее нету. Почти у всех открыто декларируемая или же подспудная цель — дать высказаться тому интересному, что есть сегодня в поэзии. Цель благородная. Ведь открытость — антитеза цензуре, а это уже приятно. Но в плане открытости салон “Классики XXI века” мало отличается от клуба “Авторник”. Клуб “О.Г.И.” от клуба “На Брестской” и так далее. Все они более или менее открыты, и если чем отличаются друг от друга, то только форматом. Но формат — понятие не идеологическое, не сущностное, а скорей эстетическое. Иначе говоря, вкусовое. Причем речь идет не о поэтических вкусах. Просто одним нравится более классический антураж, другим — более современный. Вот и вся разница.
В нынешней клубной жизни, по крайней мере московской, сложилась такая ситуация, когда ожидание поэзии стало более важным, чем поэтический результат. Ожидание на самых разных психологических уровнях.
Публика ожидает, что ее рассмешат или на худой конец удивят. Ироническая поэзия во всех ее ипостасях более всего востребована в клубах. Впрочем, как и на страницах литературных журналов. За отсутствием иронии сойдут и другие привлекающие внимание странности: мат, сленг, компьютерная терминология, гомосексуальные и наркотические сюжеты... Крайне редко эти кунштюки искренни и работают в поэтическом, а не пиаровском смысле. Чаще играют роль субкультурной моды, на которую следует ориентироваться. Ассоциативных маячков для “своей” аудитории.
Ожидание №2. Поэт, имея проблемы с самоопределением и ответом на вопрос “зачем”, ожидает, что публика ответит ему на этот вопрос. Он согласен быть тем, кем его считают. Лишь бы считали кем-то. Считали за человека. А “считают” тех, кто регулярно выступает на вечерах. Не так уж важно, с какими стихами. В этом главный, пусть не всегда сознаваемый мотив вести клубную жизнь.
Ожидание третье. Кураторы и модераторы полагают, что если хорошо удобрить почву, на ней сами собой вырастут прекрасные розы. С чего это вдруг? Ну мало ли. А еще лучше, если розы будут причудливыми. На причудливость повышенный спрос. Процесс идет. Поэтов многие сотни. Часть из них выступает. Другая печатается. Третья ходит на вечера послушать более успешных коллег. С причудливостью все в порядке. С поэзией несколько хуже.
Конечно, давать оценки можно только задним числом. Конечно, клубная жизнь даже в том виде, в котором она у нас есть, дает уверенность неуверенным в себе авторам, а это важно и для человека, и для поэта. Но уверенность нужна не сама по себе, а для чего-то. Зачем уверенность сегодняшней тусовке, пока не очень понятно.
|
|
