 |
ОЙКУМЕНА
№4, 2000
Юрий Ряшенцев
СЛОВО В ПЕСНЕ
А можно ли вообще говорить о какой-то особой судьбе стихотворного слова, соединенного с музыкой? В конце концов, в удачных своих проявлениях там стихи и тут стихи.
Взглянем на несколько строф, взятых из разных стихотворных текстов, вряд ли сопоставимых по уровню и предназначению, но полезных при обсуждении этой проблемы, если она все-таки существует.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
сквозной трепещущий ольшаник
в имбирно красный лес кладбищенский,
горевший, как печатный пряник.
На эти пастернаковские строки есть несколько мелодий. Ни одна не прижилась. Скорее всего потому, что стихи эти — сами по себе музыка и ни в какой другой музыке не нуждаются.
Еще строфа: В темно-красном своем будет петь для меня моя Дали,
в черно-белом своем преклоню перед ней я главу,
и заслушаюсь я,
и умру от любви и печали...
А иначе зачем на земле этой вечной живу?
Бардовская песня в одном из своих лучших образцов. Булат Окуджава узнаваем хотя бы в этом характерном для него и абсолютно непредсказуемом добавлении к цвету одежды персонажей эпитете — “своем”. Это стихотворение — именно песня, и в названии подчеркнуто: “Грузинская песня”. И есть строчка, фраза, которую все будут ждать, чтобы подхватить, даже не зная других слов: “А иначе зачем на земле этой вечной живу?” — характернейшая особенность именно песенного текста.
А вот еще:
Через глаз — повязка,
Через череп — шрам!
Это не жизнь, а сказка,
Доложу я вам.
Добычу при победе
Мы делим пополам,
И только малютку-леди
Я выбираю сам!
Как, казалось бы, несовременно. Но так и должно казаться, ибо эта “Пиратская песня” — мастерская стилизация, очень характерная для Юлия Кима. Это стихотворение из породы театральных песен, “зонгов”, то есть прямых высказываний персонажа какого-либо драматургического произведения. И это, несомненно, очень “песенный” текст со специфическим песенным словарем, который казался бы потертым и банальным, если бы не почти неуловимо современная — “кимовская” — интонация.
И наконец, всем известное:
На вернисаже как-то раз
случайно встретила я вас,
но вы вдвоем, вы не со мною.
Был так прекрасен вернисаж,
хоть взгляд куда прекрасней ваш.
Но вы вдвоем — вы не со мною.
Типичная эстрадная песня, причем удачная: сразу быка за рога, история стремительно разворачивается, повествовательностью — похоже на балладу, и этот счастливо найденный шлягворд: “но вы вдвоем, вы не со мною” будет с аппетитом произноситься поющими (как и главная фраза “Грузинской песни”, только состав поющих будет скорей всего другой, но речь сейчас не об этом). И все будет безоглядно лететь к восторженно-ликующему припеву “Ах, вернисаж, ах, вернисаж!..”
Все четыре приведенные выше текста знамениты (хотя и в разных кругах) и являются каждый в своем роде образцами. Но три последних объединены необходимостью согласовывать любое свое движение с музыкой. И бардовская песня Окуджавы, и театральная — Кима, и эстрадная — Ильи Резника существуют каждая по своим законам, но должно же быть у них что-то общее: музыка ведь довольно агрессивная (особенно в наше время) особа и диктует всему, что с ней соприкасается, свои правила. Не будучи ни литературным критиком, ни музыковедом, не берусь судить, каковы именно эти правила, но довольно долгие наблюдения за современной песней заставляют меня высказаться.
Отношения слова и музыки вообще довольно загадочны.
Зимний ветер играет терновником,
Задувает в окне свечу.
Ты ушла на свиданье с любовником.
Я один. Я прощу. Я молчу...
Наверное, не обязательно быть Александром Блоком, чтобы написать такие строки. Однако положенные (с небольшими изменениями) на музыку и исполненные чуть-чуть ироничным Александром Вертинским они приобретают некоторую отстраненность от великого поэта, становятся, что ли, соразмерными “лирическому герою”. И это — победа музыки.
У нее есть и более громкие победы. Некоторые из них (о ужас!) — следствие прямого непонимания композитором замысла поэта. Пушкин в знаменитом “Куда, куда вы удалились?..” улыбается над “стихами Ленского”, пародирует слабости “романтизма”. Мог ли он подумать, что это пародийное кудахтанье вызовет у другого гения — Чайковского — совсем иные чувства и он напишет арию, от которой будут лить слезы миллионы слушателей. Другое время, другие ценности. Пушкина — помимо прочего, озорника и дуэлянта — забавляет, что Ленский пишет слабые стихи (насколько могут быть слабыми стихи в передаче гения), Чайковский сожалеет о молодости, которой суждено погибнуть. Побеждает опять-таки музыка.
Но, видимо, победы над выдающимися стихами даются ей дорогой ценой. Поэтому часто музыка предпочитает иметь дело с чем-то, что поэзией никак не назовешь. Почти все оперные тексты дают вполне заслуженный повод для знаменитой “Вампуки”, пародии как раз на бессмысленность оперных стихов. Но эти их многоминутные “—Иди ко мне! — Иду к тебе!”, распеваемые обоими персонажами при полной неподвижности, кажется, нисколько не мешают слушателю наслаждаться вокалом.
Все-таки это странно. Странно, но случайно ли? У меня нет ответа на вопрос: выиграла бы грандиозная музыка Бизе, если бы тексты “Кармен” были созданы более умелой поэтической рукой?
Но хочется верить, что все-таки выиграла бы.
Впрочем, Бизе проживет и без хороших стихов. А вот как современная популярная песня? Рассчитывает ли она на какую-либо помощь со стороны поэтического слова или это для нее, как выражаются наиболее влиятельные потребители этой песни, — “западло”?..
Что вы скажете о человеке, сочинившем и поющем следующие строки:
Я обернулся посмотреть,
не обернулась ли она,
чтоб посмотреть,
не обернулся ли я?..
Возможно, их недостаточно, чтобы сказать, имеем ли мы дело с поэтом. Но уж во всяком случае автор этих строк не лишенный дара стихотворец, чувствующий слово и умеющий с ним работать. Эта популярная попевка, изящно сработанная и мгновенно запоминающаяся, и есть то, что профессиональные текстовики называют удачным шлягвордом, то есть теми словами в песне, которые и делают ее любимой в народе.
Я не случайно остановился на этой песенке, сочиненной и исполняемой Максимом Леонидовым. Содержащаяся в ней игра, озорная и вполне осмысленная, — большая редкость в нашем музыкальном быту.
Мало что понимая в якобы существующей и сегодня разнице между рок- и поп-поэзией и рискуя навлечь на себя гнев их фанатов, детей стеба, которые если вдруг и становятся серьезными до трогательно обиженных мордочек, так это в моменты, когда чем-либо задели их кумиров, рискну все же предположить, что как раз поэзия-то в сегодняшних шлягерах — гость редкий и случайный. Как, впрочем, и вообще в песенных текстах, если исключить песни бардов. Вспоминаются хорошие и достаточно популярные рубцовские “Я буду долго гнать велосипед” и особенно “В горнице моей светло”. Но мало кто поет “Рождественский романс” Бродского, имеющий, казалось бы, достаточно оснований для популярности хотя бы среди интеллигенции и несколько раз довольно удачно положенный на музыку способными дилетантами. Дилетанты же первыми разглядели в стихах лирического поэта Натана Злотникова прекрасную основу для песен. Но от их удач до реальности шоу-бизнеса, увы, далеко.
Похоже, профессиональным стихам не хватает профессиональной музыки, а профессиональным музыкантам литературного вкуса.
Многими слабостями страдает жанр популярной песни: банальностью образов, ограниченностью рифм, пошловатостью того, что и язык не поворачивается назвать поэтическим мышлением. Но прежде все это не догадывалось прятаться в надутую пустоту и смешную многозначительность. Современная песня, если иметь в виду ее литературный текст, часто похожа на модный (или уже вышедший из моды?) пуховик, скрывающий тщедушность того, кто в него одет. Это касается и целых альбомов. Вот название одного из них: “Точно ртуть алоэ”. Безо всякой запятой, предполагающей, скажем, схожесть ртути с алоэ (что, впрочем, тоже свидетельствовало бы о странном зрении автора). Смысл? А его не требуется. Обаяние некой поэтической темноты? Это уж я подсказываю многочисленным почитателям Мумия Тролля возможный вариант ответа. Но они вряд ли воспользуются моей подсказкой. Им не нужно никакое содержимое “пуховика”. С них достаточно узнаваемой вокальной интонации кумира. Она, эта интонация, и в самом деле важнейшее дело на эстраде, без нее — нет звезды.
Я не обсуждаю качество музыки, в которой воплощена эта интонация: уважаю чужую профессию. Но тут и возникает вопрос: если эта музыка и впрямь так хороша, что может считаться профессиональной, зачем ей хочется во что бы то ни стало иметь дело со словом, которое, как ни крути, предполагает если не наличие хотя бы минимального смысла, то некую игру — ума ли, звука ли, вроде той, что продемонстрирована Максимом Леонидовым в уже цитированных строчках? Что за роковая страсть непременно пользоваться тем, чем ты пользоваться не умеешь, и что, по-видимому, не играет никакой роли в достижении твоих целей. Пой себе вокализ с опорой на удобно поющийся гласный звук “а” или какой-нибудь другой, какой у тебя лучше выходит. А Слово оставь в покое. Оно, все-таки, “было Бог”, как сказано в Книге, вроде бы не миновавшей внимания большинства сегодняшних текстовиков.
Впрочем, некоторые из них, похоже, уже догадались — махнули рукой на смысл и крупными шагами идут к прямой глоссолалии, то есть, если верить словарям, невнятице, “бессмысленно выкрикиваемой в состоянии экстаза”. Вот, скажем, очень популярное:
Хали-гали
пара трупер (не знаю, как пишется это слово)
нам с тобою
было супер
супер восемь
хали-гали
мы с тобой
всю ночь летали.
Любопытно, что молодые люди, упоенно это поющие, теряются, когда их спрашиваешь, что такое “пара трупер” и как оно пишется.
Невелик труд догадаться, что этот текст — “прикол”, шутка, что тут всерьез обсуждать? Однако этот юмор сильно отдает то ли дурдомом, то ли спланированным “состоянием экстаза” у слабонервного потребителя. А слабые нервы у потребительских масс, как, впрочем, и у любых масс, — дело довольно серьезное...
Между прочим, если в этой бессмыслице поменять местами пару строк, то будет, пожалуй, еще “прикольней”:
Хали-гали
пара супер
нам с тобою
было трупер.
И все же, и все же, бессмыслица эта состоит из слов, во всяком случае некоторые из них здесь присутствуют.
Главная-то беда в том, что нынешний шлягер не оставляет в покое слова ни с большой, ни с маленькой буквы. При этом мало кому из “звезд” нужны традиционные, но искренние и крепкие тексты Михаила Танича или насыщенные смыслом и новизной, предназначенные для пения стихи Алексея Дидурова. Зачем, когда сами можем?
Но — не могут. Почти никто. Способная (говорят) вокалистка поет про “твои-мои трещинки”, перемежая откровенную стихотворческую любительщину загадочно-бессмысленным вопросом “Ну почему?” Все радиостанции страны “озвучивают”, как теперь принято говорить, это ее болезненное любопытство, и ловишь себя на том, что тоже начинаешь интересоваться: ну почему? Ну почему не почитать одаренной (говорят) в певческом смысле девушке хорошие какие-нибудь книжки, где наверняка найдутся стихи, выражающие все, что происходит на свете, в том числе и с ней, искренне уважаемой мною за творческую дерзость и отсутствие комплексов Земфирой? Пиши на эти стихи хорошую (говорят) музыку и пой неплохим (сам слышал) голосом. Знаю, что мне ответят: никакие чужие тексты не могут выразить того, что происходит лично с тобой. А я, что ли, против? Как говорится, “Ну почему?” Но только ведь выражать же надо, а не городить нечто (что не только прощается тебе твоими “фанами”, Пушкина, не говоря уже о Блоке, похоже, вообще не читавшими, но и возводится ими в ранг нового поэтического слова).
Впрочем, не одни “фаны” так считают, а и хозяева радиостанций, придумавшие удивительное слово “радиоформат”. Никто толком не может объяснить, что это такое. Ясно только, что “твои-мои трещинки” — эталон радиоформата и, стало быть, заслуживают бесконечного воспроизведения по всем диапазонам и в любое время суток.
Я хоть и не могу, увы, причислить себя к могучему племени песенников, потому что те несколько ставших популярными песен, которые я написал, попросту — зонги из театральных спектаклей, тем не менее предполагаю, что буду обвинен в самой пошлой зависти: у тебя, мол, не радиоформат, а у Земфиры — самый что ни на есть, вот ты и ворчишь. Но нет у меня оснований завидовать: меня и самого крутят на всех каналах — оказывается, я тоже радиоформат. Увы...
Между прочим, одной из особенностей этого пресловутого формата (хотелось бы верить, что сам я ее избежал) является невыносимая претенциозность и ложная многозначительность текста, демонстрирующая худшие образцы литературщины, какие только можно вообразить. Не буду даже приводить примеры, потому что запомнить такое невозможно, а прочесть негде. Просто включите любую станцию и услышите, как ремесленники насаживают на ритмическую решетку некие поэтизмы в полной уверенности, что уж это-то точно — поэзия.
Я не настолько профессионально наивен, чтобы не понимать: лирические стихи и песня создаются по разным законам. Один из них — мгновенное, синхронное с исполнением восприятие текста песни слушателем. У него, слушателя, нет времени задумываться над смыслом сложного образа. Он может простить и воспринять его в песне лишь на волне могучей инерции музыки. Но надо, чтобы эта инерция была. Мое поколение всю жизнь стыдливо мычало третью строчку знаменитой Козинской “Осени”, не разбирая, что именно поет певец с отличной, между прочим, дикцией. Уж больно замысловато выразился автор текста. Что-то там такое про даль, а с другой стороны про станок. И я тоже мычал, пока не разобрал — оказывается, “Даль из тонов перламутра”. Мычать перестал, потому что строчка мне не понравилась, и понял: внятность — одно из главных условий песенной поэзии. И это — другая внятность. То, что абсолютно понятно в стихах, может, извините за двусмыслицу, “умереть с музыкой”. Можно верить, что Пастернак и Мандельштам, Цветаева и Ахматова станут достоянием русского песенного богатства, но сегодня позиция композиторов и певцов, явно предпочитающих Есенина, чаще других прозрачного и автологичного, легко объяснима.
Однако и Есенин не такой уж частый гость на эстраде. И все чаще хочется спросить: а имеют ли вообще песенный текст и собственно стихи что-либо общее, а стало быть, надо ли вообще как-то сопоставлять их? И какое отношение имеет такое сопоставление к журналу “Арион” — журналу сугубо поэтическому?
Дело в том, что при всей самодостаточности песни она всегда была и первым этапом, на котором дитя, распевающее “Чижика-пыжика”, вступало на стезю будущего почитателя Есенина, Блока, Мандельштама. Песенка, сама по себе будучи счастьем, готовит человека еще и к другому счастью, требующему более сложных механизмов восприятия, но и стовящему того. Поэтому хорошо бы, чтобы ее, песенки, текст не опускался ниже определенного уровня. И здесь, увы, приходится говорить об обыкновенной профессиональной неосведомленности сегодняшних “текстовиков”, в большинстве своем в глаза не видевших даже такое простое пособие, как “Поэтический словарь” Квятковского, который совершенно не обязателен для поэтов уровня Олега Чухонцева или Александра Кушнера, но весьма полезен для нынешнего ремесленника, сочиняющего песни.
Эрудиция вообще мешает реже, чем принято думать. Я далек от восхищения мексиканистыми текстами Виктора Пеленягрэ, в общем-то ироничными и с точной и вполне уместной иронией исполняемыми Лаймой, — все-таки рецепт их известен со времен нэповских песенок или даже еще раньше: со стихов предка куртуазных маньеристов поэта Агнивцева. Но при этом вышеупомянутый рецепт надо было знать и уметь им воспользоваться, в результате чего все эти Хозе из Акапулько выглядят на русской эстраде достаточно органично, как в свое время выглядела знаменитая “Челита” Клавдии Шульженко. В данном случае профессионал, стилизуя под “латиносов” все эти “ай-яй-яй-яй”, неотразимые для русского слушателя, промерзшего и испытывающего в связи с некачественным харчем недостаток эротической энергии, — достигает заслуженной благодарности потребителя и служит примером коллегам, которые и Шульженко высокомерно не слушали, и уж конечно не читали Агнивцева.
Удачей мне кажется новое сочинение Б.Гребенщикова “Сакэ”. Вот уж где чувствуется, что автор не только знает японскую поэзию, под которую вроде бы стилизует, но попросту влюблен в нее. Эта энергия влюбленности автора в материал вполне может передаться слушателям, в том числе и предпочитающим совсем другие напитки...
Короче говоря, не обязательно, чтобы уровень песенных стихов соответствовал уровню мировой поэзии, но все же хотелось бы, чтобы авторы песен знали хоть в общих чертах эту мировую поэзию и учитывали ее многообразные законы в своем творчестве.
Убежден, меня обвинят в том, что я по большей части использовал для доказательства своей правоты тексты, созданные давным-давно. Так ведь не стал он лучше, уровень стихов, предназначенных для пения. Наоборот. Отдельные удачи (а они, слава Богу, есть) мало что меняют. Поколение воспитывается на стихотворной бодяге самого дурного вкуса.
Если в самом деле существуют профессиональные законы и критерии жанра, то почему сегодня тандем профессионалов: композитора и поэта — почти испарился с эстрады? Неужто они — законы и критерии жанра! — определяются лишь простым, как хали-гали, нежеланием автора-исполнителя отдавать кому-то часть гонорара? В это настолько не хочется верить, что невольно начинаешь искать другие объяснения. Вспоминаешь, например, что великие фильмы крайне редко создаются на основе великих литературных произведений, нет ли тут аналогии — в общем, занимаешься разной утешительной чепухой. И тут осознаешь всю сумбурность своих размышлений и понимаешь, что пора ставить точку.
|
|
