 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№4, 1995
Александр Кушнер
ЛИШЬ БЫ ВСЕ ОСТАВАЛОСЬ
. . .
В комнате стояла свежесть сада.
Было в ночь распахнуто окно.
Дождь шумел. Блаженная прохлада.
Тьма чуть-чуть горчила, как вино.
По тому, как ветви угловаты,
Можно было яблоню узнать.
А под ней — носилки, две лопаты,
Круг приствольный, сырость, благодать!
Я всегда считал, что я не стою
Этой жизни: что ей наша лесть?
И вдыхая темное, густое,
В слабых всплесках, вижу: так и есть.
Не решил, что делать с комарами, —
Если свет зажечь, то налетят.
В темноте рукой к оконной раме
Потянулся, подхватив халат,
И раздумал — лучше уж без света
Посидеть, без книги, так и быть,
Закурить, чтоб легче было это
Испытанье счастьем пережить.
. . .
Боюсь забыть, как жизнь бывала хороша,
Всем страхам вопреки, и сам с собой поспорю,
Как нравилось, спустясь с шестого этажа
Гостиницы, вдвоем пройти сто метров к морю.
Боюсь забыть, как прям и мрачен кипарис
И в мрачности своей угрюмо-романтичен,
И надо угадать, кто: Шелли или Китс —
Стихает к ночи в нем иль это щебет птичий?
Как обостряла слух во тьме чужая речь,
Какие корабли толпились на причале.
А если я скажу: игра не стоит свеч,
То значит, я забыл, как лампочки сверкали!
. . .
Перила изрезаны сплошь,
Балясины, к нашей досаде,
Ножом — и ничем не сотрешь
Над пропастью на балюстраде
Автографы эти: Пеньков,
Бурдынов, Манюся плюс Котя —
На фоне лепных облаков.
О, сколько же их, дураков,
На вечную память в расчете
Счастливый отметили миг:
Минутко, Редько, Криволапов...
Нашелся какой-то шутник:
«и Тютчев» ножом процарапал.
И Тютчев, замедлив шаги,
Расстегнут сюртук его тесный,
Всем страхам своим вопреки
(а ты говоришь: дураки!)
Еще раз склонился над бездной.
. . .
По Адриановой вилле так долго бродить...
Странно, что нам предоставилась эта возможность.
Сам попросил император за нас, может быть,
Римских богов, гарантируя благонадежность,
Или так на небе звездный сложился узор?
Камни, колонны, кирпичная цепкая кладка,
Мрамор, ущерб и величье, развал и разор,
Замысел строгий и призрак былого порядка.
Ногу поставив на пыльный обломок былой
Славы, закуришь, — и в праздную эту минуту
Рок отодвинется, принято думать, что злой,
Но, согласись, поощряющий нашу причуду,
И, озираясь, как Гёте, задумчиво здесь
Что-то сказавший, а что — я забыл — и не важно,
К сердцу прижму эту римскую славу и спесь,
Рухнула, ссохлась, травой поросла — и не страшно.
Страшно, когда на живом говорят языке
Надписи эти и мечутся львы по арене...
(Гёте, проверю себя, в путевом дневнике
Все это лучшим из римских назвал впечатлений.)
Страшно, когда это новое все и блестит,
Прихоти эти, колонны, карнизы, капризы...
Что-нибудь каждый задумчиво здесь говорит.
Лучше всего здесь дубы, говорю, кипарисы!
2145-й
Две тысячи сто сорок пятый год.
Поэт Бен Ладен и Саддам-философ
Сидят в кафе и ждут, что подойдет
Гарсон. Гарсон подходит. Бледно-розов
В Парибагдаде майский вечерок.
— Взгляни, Бен Ладен, на его рубаху
С арабской вязью!
Кофе нам и сок.
Скажи, гарсон, молился ты Аллаху?
— Молился утром, в полдень и сейчас
Пойду в мечеть, чуть позже, на закате.
— Отлично, мальчик!
Думаю, что нас
Он не читал. Как все, чуть-чуть фанатик.
А мне, Бен Ладен, местный фанатизм
Невмоготу — такое настроенье.
— Ты прав, Саддам, И в этом — драматизм
Последних лет. — Прочти стихотворенье.
. . .
Как стояли, так пусть и стоят
Эти вещи, не надо местами
Их менять. Я педант, ретроград,
Консерватор и трус, между нами.
Лишь бы все оставалось, как есть.
А чтоб все оставалось, не надо
К верхней полке за вазочкой лезть:
Пусть стоит неприметно для взгляда.
Хорошо, что не вижу узор
И огранку; сложилась привычка.
Ты скажи мне, что я рутинер.
Разве это обидная кличка?
И ни слова про доблесть и честь!
В этой жизни, над смертным обрывом,
Лишь бы все оставалось, как есть:
Тень с мерцаньем и блеск с переливом.
Только дай победить февралю —
И октябрь заберется под шторку...
Революционерку люблю,
Экстремистку люблю, фантазерку.
. . .
Люблю в толпе тебя увидеть городской,
Взглянуть со стороны, почти как на чужую,
Обрадоваться. Жизнь подточена тоской
Подспудной. Хорошо, что вышел на Большую
Морскую. Боже мой, мне нравится толпа,
Мне весело, что ты идешь, меня не видя,
Что белая летит слепящая крупа:
Мы в снежной тесноте с тобой, но не в обиде.
За холодом зимы, за сутолокой дней,
За тем, что тяготит и названо привычкой,
На скошенной Морской проходом кораблей
Повеяло на миг, их гулкой перекличкой,
Подснежником во рву и просекой лесной,
И пасмурным грачом, слетающим на кровлю,
Не знаю, почему. Не вечною весной,
А смертною весной и здешнею любовью.
. . .
Станешь складывать зонт — не дается.
Так и этак начнешь приминать,
Расправлять и ерошить уродца,
Раскрывать и опять закрывать.
Перетряхивать черные фалды,
Ленту с кнопкой искать среди них.
Сколько складок таких перебрал ты,
Сколько мыслей забыл проходных!
А на что эти жесткие спицы
Так похожи, не спрашивай: кто ж
Не узнает в них тютчевской птицы
Перебитые крылья и дрожь?
А еще эта, видимо, старость,
Эта жалкая, в общем, возня
Вызывают досаду и ярость
У того, кто глядит на меня.
Он оставил бы сбитыми складки
И распорки: сойдет, мол, и так...
Не в порядке, а в миропорядке
Дело! Шел бы ты мимо, дурак.
. . .
На ярком ярлыке, на сложенной салфетке,
На черной даме пик, а лучше — на тузе,
Когда бумаги нет, на столбике в беседке,
Когда карандаши сломались в доме все,
На грифельной доске, на мраморной руине,
На спичечном во тьме дорожной коробке,
И на стене лесной сторожки, где вершины
Спят горные, с ночной звездой накоротке,
И перстнем на стекле оконном, и на фляге
Железной, — был бы нож карманный под рукой,
Когда темно, когда чернил нет и бумаги
И рядом с нами спят, и жаль спугнуть покой.
|
|
