 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№4, 1995
Глеб Шульпяков
КАБЫ НЕ СТРОЧКА
. . .
Москва! несгораемый ящик
моих неземных платежей —
пропал полированный хрящик
в бурьяне пустых площадей.
На римских руинах Манежа
гуляют столичные львы,
уносят высотные краны
на небо фрамуги «Москвы».
Наденешь резиновый плащик,
и в путь, не касаясь земли.
Я был неумелый рассказчик:
ладони в кирпичной пыли.
Зашейте меня, как военный
пакет за подкладку — Москва!
и гонят по небу, как пленных
полвека назад, облака.
. . .
Афанасию Мамедову
1.
«Алла-алла!» —
по черным веткам
крепостных кипарисов каспийский ветер
шелестит, налетая на зимний город.
«Алла-алла!» —
музейный сторож,
старый бакинец, пальто в побелке,
перебирает ключи, как рыбу
перед базаром. Он отворяет
двери в гробницу, но сам не входит.
У рассеченного кипариса
ждет, поднимая ладони к небу.
Я прикрыл створку и остался один
в голых стенах. Посреди склепа
застыли семь каменных надгробий.
Они были похожи на лодки
(или вагонетки), вмерзшие
в холодный известняк.
Кто лежал под этими лодками?
Когда отправились в путь?
Несколько строк куфической вязью —
вот и все, что от них осталось:
«Величайшего шаха поэт придворный,
оды писавший, певший гимны,
ныне печальный я стих слагаю.
В год восемьсот девяностый хиджры
умер Халиллуалла!
под этим
камнем лежат его прах и кости».
Кто бы узнал о тебе, скажи мне,
князь Апшерона, имевший земли
от Шемахи до Шеки и дальше?
Кабы не строчка на камне, ныне
кто бы с тобой перемолвил слово?
Как ни ложись ты, каким узором
ни покрывай на руках запястья,
прах отличает от пыли время.
Но и оно проходит.
2.
На третий день мы решили
поехать за город, в сторону Баилова.
Я слышал, там еще сохранились
нефтяные вышки братьев Нобель,
и мне почему-то хотелось их видеть.
День стоял погожий —
когда море сливается с небом —
за два ширвана таксист в ушанке,
в прошлом московский инженер-химик,
подбросил нас на холм по трассе
и высадил подле большой мечети.
Эту мечеть
построили недавно, и она
лоснилась, как эклер, на фоне
портовых кранов.
Обмотав голову платком от ветра,
ты осталась у парапета
и смотрела вниз, на слепое море.
Я же полез по сыпучему склону,
где лежал террасами старый погост,
и чем выше я забирался, тем меньше
становился твой силуэт; тем старше
казались камни; тем больше
сухой травы в головах кустилось.
Какие-то норы и дыры зияли в земле,
и просто обломки могильных склепов:
все перемешалось наверху. Ничего
не разобрать — только воздух
ревет и грохочет в ушах все время.
. . . . . . . . . . . . .Так они и лежали,
продуваемые гирканскими ветрами:
пятки наружу, без имени-отчества,
в своих неуютных, дырявых норах,
а ржавые башни братьев Нобель
все кивали и кивали
своими головами.
И тогда я подумал: умру, пусть
крошится камень и пятки мерзнут,
пусть выдувает слова на плитах
ветер — или гоняет мусор —
буду ворочаться с боку на бок,
то лицом на восток, то лицом на север,
и повторять на чужом наречье:
«Алла-алла!» —
по ночам пересчитывая
качалки.
. . .
«Царство небесное,
кровь с молоком».
Что же так ноет
под левым крылом?
Нету ни капли во фляжке.
Мусор какой-то, бумажки.
Синий халатик
висит на крючке.
Пьяный архангел
на медном ключе
что-то тихонько играет.
Ветер в стропилах гуляет.
Пусто на лестницах!
Нет никого,
кто бы ответил:
зачем? для чего
эти стальные прилавки?
Просит архангел добавки —
суп из пакетика
и облака.
Смерть бесконечна,
а жизнь коротка.
Тает монетка ментола во рту.
Плечики тихо стучат на ветру.
Спичек и соли;
фонарик в горсти.
«Не ошибись,
выбирая
пути».
. . .
«Татарская «Старая Крепость»
на левом плече Коктебеля —
зажарь мне кефаль на мангале
и рюмку мадеры налей!
Пока не стемнело над морем.
мы с морем та-та-та поспорим.
и нам та-та-та-та-та рифмы
помогут та-та-та, та-та...»
Но что-то не сходилось в этот вечер
на каменной веранде Коктебеля.
«Иван Шмелев» у пятого причала
пытается напрасно бросить якорь —
с такой волной!
и катер сносит в море.
А я прошу татарина мадеры.
Когда холодный ветер гонит волны
и мелкий дождь качается над ними,
мне в Коктебеле кажется — звена —
зерна — узла — недостает в пейзаже.
Зря ветер перелистывает волны!
Из этой книги вырваны страницы,
и я плачу промокшими деньгами
за рыбу на мангале.
Мой татарин
смахнет остатки. Лавки и лотки,
и чертовы отроги Кара-Дага —
он мог бы тряпкой весь поселок
смахнуть.
На что ему поселок.
Сырая парусина лупит воздух.
Накрашенная баба в караоке
рыдает про измену и любовь.
Я слышу на бильярде стук шаров.
Мне в Коктебеле кажется — судьба
бросает на сукно в шалмане жребий.
Скажите, что за числа на шарах?
Там говорят, что ночью на дороге
разбился грузовик; что все погибли;
а мой татарин в розовом трико
картонкой молча машет у мангала,
и я пойму, что рифмы для распада
не существует.
На каменной веранде Коктебеля
я слышу, как «Иван Шмелев» дает
еще один гудок — и отплывает.
С такой волной! он курс берет на Керчь
и с ходу набирает обороты,
а я сижу, и кажется, что глина
полосками стекает по лицу.
Я трогаю лицо, но рук не вижу.
В такие дни в Крыму темнеет рано.
. . .
Сад Люксембурга и Парк Победы,
вязы на острове Маргариты —
в этом лесу еще есть просветы,
красные в сумерках
габариты.
Иллюминация из Поднебесной
посередине пути земного:
колется воздух, и листьям тесно,
и начинается все
по новой.
Девочки в пачках! парижский вечер,
небо затянуто пленкой дыма.
Вот — кто-то знакомый идет навстречу,
и, улыбаясь, проходит
мимо.
|
|
