 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№4, 1995
Ирина Ермакова
ДУРОЧКА-ЖИЗНЬ
. . .
на болоте на гати
на авось на рожон
на благом сопромате
разведенный затон
арматурой наружу
и спустя рукава
здесь текучую сушу
огибает Москва
свет звенит и лучится
в длинный дом налитой
по воздушной границе
меж водой и водой
и по бедам по дырам
по лакунам квартир
так с невидимым миром
сжился видимый мир
как служебное чудо
и неслышимый звук
что горит отовсюду
и прозрачен на слух
что из всех космогоний
в перегудах времен
так свободен в законе
лишь нагатинский звон
СКАМЕЙКА
— И-и-и!
Людина Оля,
Олька-дьяволенок
визжит,
визжит,
визжит,
нарезая квадратные круги по двору:
— И-и-и! —
и железная скамейка у подъезда
взрывается,
сокрушенно причитая:
— Люд, чёй-то она? Ой, люди! Ишь, монстра какая! Дитё,
все-таки... Людмила, ты б ее в садик сдала!
— Не берут — Оля! Оля! Оля!
Горе мое, до-омой!
И по-зимнему грузная скамейка,
простеленная ватным одеялом,
выдыхает пар,
подпевая вразнобой:
— Оля! Оля! Оля!
Девочка прибавляет скорость,
берет нотой выше
и точно попадает
в резонанс
с нетрезвой Людиной скороговоркой:
— Не берут,
она ж — не говорит,
шестой годик пошел — не говорит,
все понимает, сучка, — и не говорит.
— И-и-и! — визжит всё —
дерево, тротуар, сугробы, голуби, стекла дома,
напряженно-багровые
от солнца.
— Сладу, сладу с ней нет,
спать без пива — не уложишь,
высосет свою чашку — и отрубается.
— И-и-и! —
и пожилая наша скамейка
поеживается
и поджимает ноги,
жалобно кивая головами:
— И-и-и, бедная Люда, на пиво-то-кажен-день — поди заработай.
— Оля! Оля! О-ля-ля!
Оля внезапно тормозит у скамейки,
выключает визг,
пристально вглядывается в лица застывшей публики,
зажимает в мокрой варежке протянутую ей
конфету
и молчит.
Молчит.
. . .
Иван Трубецкой
по школьной фене Ванька-труба
лучше всех
рисовал тушью бизонов
в изостудии
басил на тромбоне в детской
джазовой банде ДК «Москворечье»
носился по набережной
на самопальном скейте
страдал по Марье-царевне
до самого выпускного
сражался с классной ру
за долгие свои патлы
стянутые в воинственный
хвост на затылке
и впервые напился на прoґводах
уже остриженный под ноль
и взорвался
вместе с грузовиком
на въезде в Грозный
приближаясь к месту своего назначения
Голова его
в черной вязаной шапочке adidas
описала красную дугу
в чистом небе над проезжей частью
и закатилась в кювет
А дурочка-жизнь
с лицом классной нашей руководительницы
все раздувала щеки
и щелкала щелкала
в дымном воздухе
блестящими своими ножницами
И невидимый тромбон
все трубил и трубил
«Блюз московских бизонов»
с прикольными школьными
проигрышами
. . .
Вот и прозвонился друг пропащий,
эй, кричит-трещит, а знаешь, где я?
Ну — умора, просто — не поверишь —
у самого синего моря.
Волны — слышишь? Трепет крыл — слышишь?
Никакой травы, трезвый, как тыква,
а, поди ж ты — трепет крыл, чайки, что ли...
Ты чего, говорю, ты же умер,
я и оду про это написала,
обессмертив тебя, дурило,
что ж звонить тут в три часа ночи,
что тут чаять, что тут морочить.
Умер-умер, отвечает, а толку?
И стихи червовые читает,
и слова козырные спрягает,
и бормочет имя, и плачет
так, что катятся прямо из трубки,
так, что капают на красный мой свитер,
на ключицу, на грудь, на колено —
ледяные огненные злые,
как сухие свидетели бессмертья,
прожигая бедные ребра.
Что ты, милый, слышу, конечно.
Это чайки, а смерти не бывает.
ВЕСНА
Это она. Это она.
Колется льдины вертлявые на
с треском и ревом возбухшая речка.
Блеск и текучка, толкучка и течка.
На Нагатинской набережной весна.
В гуще зевак и собак, и ворон
краснопожарной машины клаксон,
дети, вопящие: тятя! тятя!
Вышел из бурных подледных объятий
первый утопленник.
Это она.
В радужной мути, с самого дна,
куртка джинсовая заголена,
мертвой водою обглодана куртка,
тина в прическе, мусор, окурки.
На Нагатинской набережной весна.
И ни ботинок на ней, ни лица.
Тянется, тянется лестница
вод поперек, на середку реки
лезут и лезут пожарники.
Детская радость, сияющий визг,
солнцем на шлемах зажженный ужастик —
о, увернись, уплыви, растворись —
шарит багром возбужденным пожарник,
лестница — Ух! — изгибается вниз.
Выше! За куртку! Это она!
Это весны ликованье и стоны,
над головою толпы восхищенной,
крючьями в небо вознесена,
проплывает она.
ГОГОЛЬ
Приземлилась птичка, птичка-величка,
села у речки на одну из плит,
хвост распустила, крылья нахохлила
и клюет по зернышку родимый гранит.
Тюкает — скачет, кличет и крячет,
голову — то спрячет, то вскинет в зенит,
то захихикает, то молча плачет,
нос потеряла, а все — долбит:
всем великим и малым и белым
и бесчисленно пестрым и прочим
всей земле моей раскуроченной
что душе одураченной телом
в этот воздух бедовый багровый
в самый дух обесточенный страхом
я стучусь в этот свет бестолковый
как последняя божия птаха
открывая тысячелетие
сквозь гранитную твердь продираясь —
сколько можно бисовы дети
мы отныне празднуем радость
чтоб сияло леталось и пелось
всякой твари и траве и мове
с неизбывной нездешней любовью
хватит милые натерпелись...
Кря! — и пропала, словно не бывало,
только эхо вздорное: кар! — то там, то тут,
пух драгоценный летит во все стороны,
перья блестящие по воде плывут.
Это птичка, дети, горняя, гордая,
горло сорвавшая на нашем ветру,
птичка начальная — величальная,
редкая птица, Гоголь.ru.
|
|
