 |
ГОЛОСА
№4, 1995
Антон Козлов
. . .
Смерть пахнет вазелином, клеенкой и поносом,
по долгим коридорам ее везут навозом
из операционных и всех палат больничных,
во всех районных центрах и городах столичных.
Смерть рот мне разомкнула и вынимала голос,
задергивала шторы и вкладывала волос
на дно моей гортани, меняла мне походку.
Меня сажали в кресло. Меня спускали в лодку.
Спускали лодку в темень подземных коридоров,
я преврашался в кремень, я превращался в ворох
травы, в болты и гайки, в коробки передачи,
в обрывки красной майки, закопанной на даче.
Псы лаяли обратно, вспять выродились дети.
Я умер в воскресенье, я умер на рассвете.
Я умер не родившись. Я оказался тайным
агентом. Утром ранним бежал я полем крайним.
И поле прорастало пшеницею и маком,
и облако над ними тогда мне было знаком...
. . .
Смотря на вещи, вещи разрушают
и зрением каналы осушают,
и направляют взглядами стада,
и превращают в пыль плоды труда.
Когда глаза свои ты утром открываешь
и воздух утренний дыханьем обнимаешь,
ты знаешь, что желания одни
движенье создают и множат дни,
и всякую дорогу указуют,
и смысл ее в итоге образуют,
и направляют позднего истца
истратить свое зренье до конца.
И мир в итоге превращается в частицу
природы — в снегопад, в собаку, в птицу,
и, словно сахарная вата на огне,
горит и растворяется вовне.
. . .
Смотрю во двор, на школьников и школьниц,
на будущих наложниц и невольниц,
на будущих рабов и их прорабов,
на власть невидимых царей и их сатрапов.
Не говори, что рабства нет — оно повсюду!
Не меньше, чем в привязанных к верблюду
рабах, которых гонят по пустыне,
дух рабства — в полированной машине.
Мы к ней прикованы невидимою цепью,
окутаны невидимою сетью,
в рождении утратившие крылья,
сыны и дочери великого бессилья.
|
|
