 |
ГОЛОСА
№1, 2005
Геннадий Русаков
. . .
В межтамбурном проходе
заиндевел металл.
Вагон на стрелках водит.
И градусник устал.
Но грузны расстоянья.
Но бешены мосты.
И птица без названья
кричит из темноты.
А там одно и то же:
снега, снега, снега.
И холодом по коже.
И больно ночь долга.
Кто там в полях кочует
за белой пеленой?
Моя страна ночует,
как желудь ледяной.
И две огромных тени
по насыпи бегут,
как-будто в этой теми
кого-то берегут.
. . .
Стихи, распродажа эмоций,
листанье чужих дневников!
Вы - судовожденье без лоций,
ученье без учеников.
Зачем нас так мало на свете,
готовых пойти до конца,
где больше - ни жены, ни дети,
лишь слово стоит у лица?
Где высшая мера успеха -
чужого восторга озноб.
Где давишься кровью от смеха,
с собою таская свой гроб.
Где строчка стареет до взлета.
Где надо шустрить и плясать.
Кому-то доказывать что-то.
И болью сердца потрясать.
. . .
Вон Россия пашет и строгает,
и хлеба домашние печет.
Сдержанно правителей ругает,
но всему записывает счет.
А Москва в своей отдельной зоне
ходит цацей, сиськами тряся,
в привозном ворсинистом визоне,
из себя особенная вся.
Так ведь я, бродяжная столица,
знал тебя в баульные года!..
И еще мне долго будет сниться
трехвокзальной площади орда,
мыльный дух и храпа кубатура,
мусоров правоохранный раж.
Пофорси покуда, девка-дура,
локотком промеривай метраж!
На тебе наряд цветками вышит...
Только знай: с восхода до темна
за твоей спиной молчит и дышит
все тебе прощавшая страна.
. . .
Вот гортани моей резонансный объем-оболочка,
трубка воздуховода, колки сотворенья - хрящи.
А под ними - зиянье, провал, непомерная бочка,
чтобы звуку срываться с расчетливой силой пращи.
Чтобы петь, бормотать, улюлюкать, шептать-обрываться
(Ай, спасибо, Хозяин, богатые даришь дары!),
на чужих языках Русаковым при всех называться -
до отходного хрипа, до той, недалекой, поры.
Но покуда я есть и ломаю кудлатые брови,
и антоновка слова хруптит на просевших зубах -
говорить, говорить о напоре восторженной крови,
мокром плеске и лёте соседских вологлых рубах!
. . .
Нотной грамоте в детстве не учен
и не зная скрипичных ключей,
я, однако, был музыкой мучим,
хоть и был ей, по сути, ничей:
я кларнета разборное тело
благодарной рукой не ласкал.
Мне по ниточке флейта не пела
и ладонью смычок не плескал.
Но искусству нужны однолюбы...
И однажды я так захотел!
Птичьей гузкою выпятил губы -
и услышал себя: я свистел.
Так пришло мое освобожденье!
Я шагнул в отшатнувшийся зал
и несносный романс "Пробужденье"
у него на слуху растерзал.
Я свистел от высокого чувства.
Я у мира во мнении рос
и сносил, как стигматы искусства,
приговор: "Свистунов на мороз!"
Исполнители малого жанра
- этот мим, тот солист на пиле -
как же истово, цепко и жадно
мы висели у муз на поле!
Нам досталась нелепая слава,
бестолковой фортуны дитя...
"Так свистать!" - мне велела держава,
ослепительной фиксой блестя.
|
|
