 |
ГОЛОСА
№3, 2000
Бахыт Кенжеев
. . .
Разумеется, время — праздник. Столько в нем приправ, причуд и прикрас.
Так в московском музее народов Востока умиляешься лишний раз —
сколь открыт образованному японцу мироздания стройный вид!
Цепенеет, тлеет косматое солнце, вдоль по озеру лодка скользит,
конь вдали гривастый процокал, светло-серая дышит мгла —
только жаль, что полуслепому соколу не обогнать орла.
Вот и мы, дружок, должно быть, могли бы петь во сне, о будущем
не говорить,
вдвоем разделывать снулую рыбу, клейкий рис в горшочке варить,
под куполом в звездный горошек насвистывать славный мотив,
да зеленый чаек из фарфоровых плошек прихлебывать, ноги скрестив.
Дальний путь, сад камней, золотые хлопоты — неужели ты думаешь, я
о Японии?
Нет — я о зависти к чужому опыту, ревности к чужой гармонии.
Открываешь газету — детоубийцы, наркоманы, воры, рабы страстей,
а меж тем уверяют, что те же токийцы никогда не наказывают детей...
Врут, конечно, как ветер в конце апреля. Вероятно, тюрингский гном
тоже завидует русским лешим. Время слабеет, треща голубым огнем.
Время опоры ищет, хотя и само оно тоже опора кому-то. Запуталась?
Ничего.
Видишь, как угль, черны крылья у ворона, тушь хороша, и вечер —
чистое волшебство...
. . .
В верховьях Волги прежние леса.
Вокруг Шексны лежат озера те же.
И в книжке старой те же адреса
рощ и холмов, равнин и побережий.
Они давно живут и дышат без
`меня, свечами перед аналоем
горя. И если б завтра я воскрес,
я б первым делом вспомнил, что давно им
не признавался, как люблю их, не
писал пространных писем без ответа,
тех, что годами шлет чужой жене
отвергнутый любовник. Но об этом —
молчок, как говорил поэт, застыв
в ночи у телефона. Всякий волен
жить прошлым, под пронзительный призыв,
летящий с одиноких колоколен,
затерянных во времени ином,
в глуши (ты знаешь наше бездорожье),
в стакане с синим утренним вином,
в сосновых иглах, в теплой руце Божьей...
. . .
Старые фильмы смотреть, на февральское солнце щуриться.
Припоминать, как водою талой наполнялись наши следы.
Детские голоса окликают меня с заснеженной улицы,
детские голоса, коверкая, выкрикивают на все лады
имя мое. Над Москвой — деловой, дармовой, ампирной —
мягкая пыль времени оседает на крыши, заглушая
перебранку ли, перекличку. Сказать по правде, мир мой
обветшал и обрюзг за последние годы. Небольшая
это беда, да и что кокетничать, потому как
притча насчет земли и зерна, как и ранее,
справедлива. Еще не вечер. Поднаторев в науках —
природоведении, арифметике, чистописании —
дети играют в войну, ружьями потрясают, большими
саблями, пистолетами. Падают в мокрый снег
и хохочут. Нет, пожалуй, все-таки это чужое имя,
или вообще не имя, а попросту — детский смех
чередуется с криками, и право слово, неважно
в чем их смысл, белладонны довольно еще в зрачке,
соглядатай, прильнувший глазом к замочной скважине,
за которой бездонный спор на неведомом языке.
. . .
Это кто у нас не склоняет выи
перед роком? Кто голубой слезой
по стеклу сползает? Тяжкие кучевые
лиловеют, беременные грозой.
Крутись на сыром асфальте, бумажный мусор,
тяни пивко на бульварной скамье,
молодежь. Кто у нас спокоен, кто и усом
не поведет, будто в фотоателье
позирует? Видимо, в плоской фляге,
в заднем кармане, осталось грамм
двести с лишним еще животворной влаги.
Осушив ее, — важен, суров, упрям, —
семенишь домой с картошкой и огурцами.
В небо глядишь с опаской — а ну как дождь
хлынет? Одни царили, другие устали.
И, если честно, уже почти ничего не ждешь.
Разве что так, вздыхаешь, думая: ах как глупо.
Не по Сеньке шапка, не по заслугам честь.
Где же жизнь,
вопрошаешь,
где же она, голуба?
Оглянись, дурила, это она и есть...
. . .
Ветхим пледом прикрывшись, сиротский обед
поглощая за чтеньем газет,
объяснить бы, зачем я на старости лет
обленился и стал домосед.
Отзвенели пасхальные колокола,
дух свободы пронзительно-сух,
и цветут тополя — значит, скоро земля
в тополиный оденется пух.
Этот миф, этот мир, вероятно, неплох,
быстрый дождь, поцелуй впопыхах,
да бумажная роза, которую Блок
воспевал в декадентских стихах,
и подвал недурён, и вино хорошо,
и компьютер нехитрый толков.
Слышу голос: чего же ты хочешь еще?
Неужели прощенья грехов?
Нет, начальник, ухи не отведать ершу.
Черный шелк на глазах, серый прах.
О несбыточном я уж давно не прошу,
Нагуляться бы только в краях,
где бессонное небо, где плеск голубей,
где любому прохожему рад
неулыбчивый вестник напрасных скорбей,
и печалей, и ранних утрат…
. . .
…я человек ночной, и слухом
не обделен. Когда зима
охватывает санным звуком
оцепенелые дома
предместий правильных, когда я
в клубок свернувшись, вижу сон
о том, что жизнь немолодая
крутится страшным колесом —
все хорошо, у колеса есть
и ось, и обод. В этот час
я нехотя соприкасаюсь
со светом, мучающим нас,
и принимаюсь за работу,
перегорая ли, дрожа,
пытаясь в мир добавить что-то,
как соль на кончике ножа...
. . .
Вечер страны кровав и лилов, ворон над ней раскрывает рот.
По Ленинграду спешит господин Ювачев с банкою шпрот,
с хлебною карточкой, лох, с номером “Правды” в руке,
будь у него котелок — то спешил бы домой в котелке,
и рассмешил бы вас, и тоскою пронзил висок.
Так господин Ювачев долговяз, и дыряв у него носок.
В клетчатый шарф спрятался он, в вытертый плед,
жизнь, уверяет, фарс, а смерть так и вовсе бред,
к черным светилам поворотясь тощим лицом,
чаю с баранками, что ли, выпить перед концом...
. . .
Старинный жанр прогулки городской,
ямб пятистопный — белый, благородный,
неспешный ритм шагов по мостовым...
Давно уже, любовь моя, по ним
не проходил курчавый Александр,
ленивый Осип, Александр другой —
но в точности, как первый, ветрогон
и алкоголик. Все они, в краях
недостоверных, облачных, туманных,
беседуют друг с другом, усмехаясь,
когда бросают взгляд на землю нашу,
где отжили, отмаялись, оставив
в наследство нам вечерний переулок
с кирпичным силуэтом колокольни,
настырных голубей в прохладном парке,
которых, коли помнишь, при Хрущеве
отлавливали сотнями, сетями
особыми, с неведомой заразой
сражаясь. Нынче в городе все больше
ворон, не голубей, поди поймай
ее, хитрюгу, с золотым колечком
в огромном клюве, да и крысы что-то
чрезмерно расплодились. Но зато
не так суровы зимы, и весна
приходит раньше. Правда, во дворах
еще чернеет снег, и резок ветер.
Ты мерзнешь? Не беда. Настанет май,
откроются пруды, где можно лодку
взять напрокат, и всласть скользить, скользить
над зарослями сонной элодеи…
|
|
