 |
ГОЛОСА
№3, 1995
Вера Павлова
. . .
Люблю тебя лирическим сопрано,
живу пешком, надеюсь босиком
и ссадины, царапины и раны
зализываю русским языком.
. . .
Отдаться до конца, до буквы я,
не буксовать на т, на мягком знаке,
не уговаривать: твоя, твоя.
Есть тяга посильней любовной тяги,
есть тяготенье тягостней мж
и тяжелей любви пера к бумаге.
И есть окно на восемнадцатом этаже.
. . .
юная спит так
будто кому-то снится
взрослая спит так
будто завтра война
старая спит так
будто достаточно притвориться
мертвой и смерть пройдет
дальней околицей сна
. . .
под землею все земляки
под землею все кореши
господи уснуть помоги
досыта поспать разреши
всяк свояк в твоих небесах
научусь ли спать на спине
чтобы выспаться в пух и прах
и хоть раз проснуться вполне
. . .
Приснилось слово полнолоние.
Проснулась — месяц на ущербе
глядится в зеркало оконное.
Ich sterbe.
. . .
Балет на льду. На тонком-тонком льду,
дрейфующем на юг. Балет на льдине.
Из инея трико на балерине.
Пуанты. Па-де-де. Не упаду.
. . .
в объятиях стискивай
тихо качай на коленях
одну из единственных
первую из предпоследних
. . .
Вот что можно сказать обо мне:
не питала надежду и злобу,
не умела спать на спине,
потому что боялась гроба,
не лгала, не ткала полотна,
вызывала у зеркала жалость
и уснуть не могла одна,
потому что бессмертья боялась.
. . .
Не знаю, не уверена —
одна я? Не одна?
Как будто я беременна,
а на дворе война.
Раздвоенность не вынести,
не выплакать до дна.
Как будто мама при смерти,
а на дворе весна.
. . .
Лицо осторожно кладешь на
лицо, бровью трешься о бровь.
Любая любовь безнадежна.
Бессмертна любая любовь.
А если истлевшие правы,
и я передумаю быть,
как будут любить тебя травы,
как будут стрекозы любить!
. . .
А я сама судьбу пряду,
и не нужны помощницы.
У парки в аэропорту
конфисковали ножницы.
Упала спелая слеза,
и задрожали плечики,
но таможенник ни аза
не знал по-древнегречески.
. . .
Танцевала Джульетту — теперь попляши Кормилицу.
Пела Татьяну — теперь Ларину спой.
Уступает место, а мог бы просто подвинуться
мужчина в метро. Красивый. Немолодой.
. . .
на века с рукой рука
женщина с мужчиной
перистые облака
месяц перочинный
. . .
Обгорелой кожи катышки,
у соска засос москита.
Одеянье Евы-матушки
словно на меня пошито.
Муравей залезет на спину,
стрекоза на копчик сядет.
Запасаю лето на зиму.
Знаю: все равно не хватит.
. . .
Муза, это всего лишь шутка!
Вытри слезы, одерни юбку.
Что ты вцепилась в свою дудку,
как в дыхательную трубку?
Что мы тесто воздуха месим?
Что мы ноту, как лямку, тянем?
Разве я задохнусь без песен?
Разве я захлебнусь молчаньем?
. . .
Золотко мое, закат,
свете тихий,
кто приносит аистят
аистихе,
кто уносит аистих
в занебесье,
кто диктует музе стих,
песне — песню?
. . .
Сижу в уголке, пишу,
как будто крючком вяжу
пушистую рукавицу
тому, кто должен родиться.
|
|
