 |
СВЕЖИЙ ОТТИСК
№4, 2005
Анастасия Ермакова, Марина Кулакова
ИЗ КНИЖНЫХ ЛАВОК
На поэтические условия Санджара Янышева не сразу соглашаешься, но однажды согласившись, влипаешь в текст, как в муха в мед. И принимаешь: пряный чувственный голос, метрически неторопливую поступь строк, интонационную тягучесть, смысловую вязкость и тот особый метафорический простор, который в лучших стихах звучит чисто:Спалось? Спалось. Но как!..
Какие трели
Нам под подушку проводил сверчок!..
О чем веретено в лимонном чреве
Скворчало, как расплавленный пичох.
День завтрашний без внешних вспоможений
Селился под махрушками у бра.
И сон с тобою был кровосвершенье,
Смещенье материного нутра.
Росло? Росло потом в тебе такое,
К чему по отношенью мы одни,
Что не рассечь на женское-мужское,
Не застирать, как пятна простыни.
И дней тех межеумочная птица
Такую высь нашла, что посейчас
Оттуда наши сны с тобой и лица
Видны как ее целое и часть. Это стихотворение из книги «Регулярный сад» (М.: Издательство Р.Элинина, 2005).
Для нее, как и для первых двух — «Червь» и «Офорты Орфея», — характерно единое речевое существование, равнозначное физическому. Словесная ткань сращена с тканью бытийной, поэтому слово обладает особой действенностью: «Проецируя каждый свой жест или звук в небеса — / разве можно метель не пожать, не разжиться пожаром!» И задача поэта — «речей репейник... сделать соприродным пенью».
Интимное, личностное всегда спаяно со вселенским, что обусловливает чувственно-космический колорит метафор. Они сочны и свежи, у них есть цвет, вкус и запах: «бульон сумерек», «пуповина луны», «рассвет, налипший на губе», «блюдо из человечьих снов, молитв», «я дни срезаю, как грибы».
Однако иногда смелое метафорическое варево превращается в нечто несъедобное.Душа ведь — маятник. И сколько
ни вейся вдоль, как сон осы, —
обратно, поперек волокон,
ее отдаст — вокруг Оси. Понятна здесь, в сущности, только одна фраза: «Душа ведь — маятник». Дальше начинаются вопросы: вдоль чего? волокон чего? кого отдаст? кому отдаст? Такие строки и строфы в книге встречаются.
Возможно, для автора не столько важно быть понятым, сколько прозвучавшим; стихи будто бормочутся сами собой и сами себе, не особо заботясь о читателе. Это суггестивная, метафорически утрамбованная речь, в смысл которой порой невозможно проникнуть.
Художественный жест Санджара Янышева изыскан и артистичен, стилевая повадка узнаваема. Слово можно буквально потрогать руками.Нет, я мягчу слова — и тенью налитые,
И зноем; что темны, как плод, — а налегке!
Уколешься таким, лимона или дыни
Потянешь черенок, и — перышко в руке. Фактура стиха напоминает то причудливо расшитый узбекский халат, то безыскусную, без всяких узоров, крепкую и плотную ткань (реже).
В книге есть игровые пассажи, претендующие на открытую демонстрацию мастерства (например, «Автоцентон»), но искренние и невычурные строки вызывают большее доверие.Мы строим новый мир. Не выше он, не краше,
чем тот, что вдруг нашел при помощи щипцов
и повивальных схем, но в нем — вся крепость наша.
В нем новый ход вещей, деревьев и часов. В таких строках ненавязчиво и в то же время убедительно выражена мировоззренческая концепция автора. Крепкая связь слова и реальности, взаимопроникновение стихии душевной жизни в стихию природы — и выше — в гармонию вселенной, выстроить и «обжить» которую можно только претворив «архитектуру быта» в «артефакт бытия». Слово для Янышева не средство, а цель, конструкт бытия; оно должно быть выстраданным, потому что «...От безболия / окисляется писчий оргаґн». Чистое и глубокое звучание этого оргаґна возможно, если найден «откровенный сокровенный звук», если «...словесные наши жемчужины / несказанностью в горле болят».
В поэтике Санджара Янышева слышны отголоски и Заболоцкого, и Мандельштама, и Пастернака, и даже Бальмонта. Звуковое изящество и извилистые коридоры настроений, длинные навесные мосты метафор с минимальным количеством внятных подпорок, интонационная индивидуальность (с одной стороны, аскетичность тона, с другой — богатство ритмического рисунка), — вот основные черты поэтики Янышева, которая на протяжении трех книг скорее углублялась и усложнялась, чем как-то существенно менялась.
Если попробовать определить такой художественный метод терминологически, то это скорее всего чувственный символизм. Символизм, пытающийся обрести вещественность, но не сдающий свои позиции многомерного слова-символа, способного служить проводником в иные реальности.
Земля, дерево, женщина, дом, слово — не просто смыслообразущие поэтического мира автора, но и символы, тончайшими эмоционально-смысловыми оттенками прорастающие в каждом конкретном стихотворении.
Единственную опасность для творческого метода Санджара Янышева представляет, на мой взгляд, эффект перенасыщения, приводящий к непрозрачности и утяжелению словесной ткани. В иных стихотворениях содержатся зачатки разом нескольких произведений, и ни одно из них не доводится до конца, из-за чего расшатывается композиция, и все перерастает в метафорическую бутафорию, очарованную собственной экзотичностью; тропинки строк зарастают травой непроходимых смыслов, и читатель в растерянности стоит, не зная, куда ему дальше идти.
Не удалось избежать и постмодернистской «болезни» (хотя, может быть, автор и не собирался избегать ее). В книге довольно много скрытых цитат, аллюзий, что придает текстам налет литературности, есть и графические эксперименты (например, квадратные скобки в стихотворении «Женщина»), используется техника «проглоченных» окончаний слов: «Снизойди до меня, до ничтожества, / не рассудок — хоть речь укрепи, / и услышь: мы живем скотоложеством, / рукоблудием и чаепи», звуковая игра: «Прочь от А... прочь из Афр... прочь из Африки».
Впрочем, автор особенно не увлекается этим, тем более что у него есть чудодейственная прививка против всего наносного и нежизнеспособного: индивидуальная манера письма с легким национальным колоритом (Янышев родился в Ташкенте), с чутким слухом, улавливающим в штиле явленных смыслов подтекстовый шум неявленных.
Все циклы книги «Регулярный сад» пропеты густым и сочным голосом, голосом негромким, но с высокой амлитудой проживания. Именно проживания. Потому что тексты не столько переживаются, сколько проживаются.
И если срывы вкуса все же случаются, то остается надежда, что «голос поэзии переживет / бренное тело стихотворенья».
Книга Михаила Бару «Обещастье» (СПб.: Геликон Плюс, 2005) — избранное из разных сборников: стихи и проза. Художественная форма для Бару не принципиальна: так дождь наливается в тот сосуд, который подставили. И даже «ржавый таз» становится драгоценным:Осенняя ночь.
У меня на крыльце
Ржавый таз
С дождевой водой
Приютил до рассвета луну. Танка и особенно хокку оказались для Бару наиболее подходящей формой мироощущения.
Интонация ироничного созерцателя, благородное немногословие, сдержанная амплитуда переживания, точно схваченная подробность бытия, передающая внутреннее состояние лирического героя, — вот черты его поэтики.Осенний дождь
Все бегут куда-то
Я — бреду Время года или время суток, цвет, запах — все работает на создание настроения; кажущаяся легкость и простота явлена особой, гармоничной скупостью слов, аскетизмом художественных средств (большинство образов книги автологичны). Поэтическое освоение мира осуществляется не напористым вторжением, а чутким касанием, высматриванием чуда в обыденной жизни:смеркается...
в спальне цветы на обоях
закрываются на ночь «Барухокку» — индивидуальная форма Михаила Бару, родственная хокку Мацуо Басё: та же острота видения и глубина вчувствования. Но если у Басё скорее философичное созерцание, медитация, то у Бару более ощутимы подземные толчки лиризма; внешне спокойные строки внезапно штормит то ребячливая ирония, а порой и черный юмор: «Как играет струей из брандспойта Молодой и веселый пожарный! — Не до криков ему из окон...», то обнажение беззащитного, сокровенного: «Утро Открываю все окна Выветриваю одиночество», то чувственное волнение: «Бретельки тонкий штрих Легко сотру рукой Нетерпеливой, жадной...»
Верлибры Бару близки к живописи; автора занимает все: портрет, пейзаж, бытовые зарисовки. Важен не событийный сюжет, а сюжет переживания, разворачивающийся в концепцию мира.они поскрипывают вместе —
велосипед
и на нем старичок Если попытаться определить интонацию книги в целом, это отчаянный оптимизм, преодоленная трагичность миропорядка. В сущности, автор на протяжении всей книги пытается ответить на один вопрос, разрастающийся от бытового до вселенского: «Отчего у нас все смешное начинается с грустного и им же заканчивается?»
Один из излюбленных приемов Бару — языковая игра, попытка «раздеть» устоявшиеся привычные выражения, обнаружить скрытые смыслы. Это и остроумная подмена одного понятия другим по звуковому принципу: «Поджигатель жизни», «Обед безбрючия», «Статус ква», «Лейбмотив» (названия циклов), и обыгрывание фразеологизмов путем отмены метафорического значения: «А спорим, нет места Для камня за пазухой У той полногрудой девчонки?» или «С утра льет как из ведра, кастрюли, чайника и чашек из чайного сервиза на двенадцать персон». Иногда с помощью такой языковой игры автору удается достичь юмористического эффекта, но временами появляется привкус эстрадного хохотка, заведомо рассчитанного на читателя, слушателя. Например: «Перетраховщик», «Стерватозоид», «Кастрат — кассир-растратчик», «Полоумный — специалист по вопросам секса» и т.д. Кроме того, порой удачно найденные слова и выражения используются вторично. Например, в книге дважды встречается слово «послевчерашний». Тавтология обесценивает находку.
Вторую часть «Обещастья» составляет проза. Пронизанная теплым юмором, замечательная повесть «Sandiegan» (житель Сан-Диего) написана фрагментарно, каждый фрагмент — острое наблюдение, размышление о жизни в Америке. «Когда меня спрашивают: «Как оно там?», я отвечаю: «Оно — там. А мы — мы здесь, сколько бы там ни находились». Так оно получается». Интересно то, что при максимальной субъективности повествования нет оценочности, создается впечатление цельного рассказа; отдельные зарисовки стягиваются в единое смысловое целое интонацией рассказчика, индивидуальным углом зрения.
Есть в книге и афоризмы (удачные и не очень) и множество изящных этюдов обо всем на свете. Проза Бару, на мой взгляд, не уступает поэзии, однако, возможно, лучше бы они смотрелись порознь, в двух книгах.
И еще: Михаила Бару читать интересно. Критерий вроде бы простой, но как ни странно, сейчас не очень много книг, которые ему бы соответствовали.
Анастасия Ермакова
Книга Сергея Полынина (Тула: Издательство ТГПУ им. Л.Н.Толстого, 2005) бередит незаживающие раны.
Раны российской словесности — в целом, разумной и памятливой. А именно: юродство как духовная традиция на Руси неистребимо. Это первая рана.
Вторая: русского поэтического канона не существует.
А может быть, это одно и то же. Важно здесь то, что книжка, о которой сейчас идет речь, — это не частный случай. Мания духовного величия, выраженная в слове, инкрустированная «цветным», как говорит автор, словом, — это повсеместный диагноз. И не стоит гадать, это недуг или дар? Это мироощущение. Русская духовность и телесность, язычество и христианство — эти дрожжи, эта мука и эта вода всегда дают результат, выпирающий из любых форм и рамок.
Мания величия настораживает сразу же: «Божепись жизни, или Так говорит Дух Святый» — гласит название. И осторожному, немало повидавшему и почитавшему человеку требуется усилие, чтобы открыть томик пламенного цвета. Хотя интуиция подсказывает, что, примерно, можно там найти. И не обманывает.
Исцитировал блёстко... снег сам себя на полях. Силой жизни дрова потянули. Солнце ж, как соловей, залилось над землей; мы, озвучены светом, едем. Только слышен в коленах порой перебой: это — чтоб! Ему... — облако ходит.
Не до бульканья песен, льющихся из... Снег вишнево-душистый — ох! За горами. Туго свернута в трубку ландыш-строка: в руки власть отдана матершине.
А в душе — кипарисы...
Даже придыхания-спотыкания до боли знакомы. Узнаёте? Месяц светит, котенок плачет, и «проступает лик Сковороды»... И Ксения Некрасова, Ксюша блаженная, сидит в телеге, и стихотворение ее так и называется, если мне память не изменяет, «В телеге», а у Полынина — «По дрова».
Я не о плагиате. Боже упаси. Просто, это действительно очень знакомая русская дорога и знакомая телега. И это, между прочим, говоря уже немного другим языком, действительная русская лирическая просодия.
Облака белозёмные: вскопано небо. Корень-солнце — единственный корень — хорошо принялся.
Синий просвет в виде... смородинового листа...
Созерцательно, медитативно, с тихими всплесками чувств. Интонирование, в котором при внимательном чтении прослушивается ушедшая в прошлое мелодика древнерусской речи — с повышениями и понижениями тона. Пунктуация рвет фразу неожиданными многоточиями и междометиями, многочисленными знаками препинания — но прочитать в соответствии с ними легко — память подсказывает: эти изгибы интонирования не случайны и не произвольны, они архаичны. Естественны, глубоко эмоциональны. В русском языке так много знаков препинания, потому что много где надо было (и надо бы) препинаться. Когда-то мелодическая структура фразы была очень сложной. Унификация в наступившем веке окончательно закатывает это все асфальтовым катком. В книге Полынина «проступают знаки» — это генетическая языковая память, свойственная многим талантливым людям.
Не закованная ритмическими обязательствами, но постоянно нанизывающая на подвижные ритмы простого высказывания образную, метафорическую ткань — такая речь всегда была естественной речью русского народного философствования. В его лирическом, «элегическом», просветленно-минорном варианте. Она равноудалена и от скоморошеского глумотворчества, и от церковного канона. В этом смысле она действительно свободна, это и есть русский свободный стих.
...Не с ума ли ты сходишь? О! ремесленный повар с броненосца тонущего, с красным восставшим флагом, — люциферовым! Флагом...
Твою душу горе решило выстирать, чтоб ты облачней стал; от тюков-земслов оторвавшись (реализм — как! он нас принижает), прикоснулся к ангельским снегам и сыпал бы ими: на наши головы, плечи, душу... Но ты этого не осознаешь.
Та же самая сугубо русская окрошка — гордыня и смирение, позавчерашнее и сиюминутное, книжное и непосредственное, ангельский снег и «тюки-земслова»...
Много неточностей, нелепостей и несовершенств — во многих стихах, — однако не в них, все-таки, дело.
Между прочим, 234 страницы. Это у меня в руках вторая книга двухтомника, а еще в первой — 152. Такая вот «Божепись» в двух томах. Бумага офсетная. Печать трафаретная. Такая книга должна была быть, и вот она есть. Ибо это явление (не будем говорить — бедствие) стихийное, природное, к Духу Святому имеющее отношение не меньшее, но и не большее, чем, например, к пантеизму. Одна из природно-русских языковых интенций. Хорошо, что она оформлена в книгу. Пусть даже маленького тиража.
Читать это вряд ли будут. В городах России, особенно в мегаполисах, в массовом порядке изменился слух, и языковое, и речевое функционирование в целом. Но поэзии русской дополнительная память постоянно необходима. Это апгрейд.
Марина Кулакова
|
|
