 |
ПАНТЕОН
№3, 2000
Наум Кислик
НЕПРОЧИТАННЫЙ
Этот чернобородый очкарь с глубокой вмятиной на лбу, с грустной улыбкой, располагал к себе с первого взгляда. Окно его первоэтажной квартирки выходило на ту же улицу, где размещался Союз писателей Белоруссии. Друзья, направлявшиеся туда или возвращавшиеся оттуда, охотно забегали к поэту. Внезапные визиты никогда не заставали хозяина врасплох. Возникало импровизированное застолье. Здесь можно было уютно посидеть в надежной компании, почитать новые стихи, поговорить о жизни и литературе. А заодно полюбоваться щедро развешанными по стенам скромного жилища работами его друга — замечательного художника Бориса Заборова, оказавшегося слишком сложным для разумения советских чиновников и ныне процветающего, увы, не в Минске, а в Париже... Мой многолетний друг Наум Кислик (1925—1998) принадлежал к тому же повыбитому войной поколению поэтов, что Винокуров, Слуцкий, Ваншенкин, Межиров. Он участвовал в ней в чине рядового, был смертельно ранен, чудом спасен и до конца дней носил следы этой жестокой черепной травмы. И потому по праву и с присущей ему самоиронией написал о себе: Мог бы ты стать неизвестным солдатом,
Стал неизвестным поэтом... Почему — неизвестным? При том, что книги его выходили и в Минске и в Москве? Поэтические судьбы складываются по-разному. Мы знаем замечательных стихотворцев, так и не увидевших ни одной своей напечатанной книги — либо получивших доступ к печатному станку и признание уже на излете судьбы. Но были и такие, чьи книги, хотя и с цензурными купюрами, выходили и, казалось бы, своеобычностью поэтического языка и глубиною мысли должны были привлечь внимание — но оставались непрочитанными. Таков и случай Кислика, незамеченного критикой. Отчасти, быть может, повинна в том и переводческая стезя, которой он был так предан: это его голосом заговорили с русским читателем стихи Аркадия Кулешова, Максима Танка, Пимена Панченко, Рыгора Бородулина, лирика Янки Купалы (до Кислика представленного в переводах главным образом близкой начальственному духу стихотворной риторикой). Переводы заслоняли его собственное творчество, как это годами длилось и с Тарковским, Липкиным, Петровых. Военная лирика Наума Кислика была далека от победно-штабного одописания. Как-то попались ему на глаза мемуары бывшего военачальника, где оказалась и глава, посвященная сражению, в котором будущему поэту также довелось поучаствовать — в пехотной ипостаси. К суховатому генеральскому тексту прилагалась схема прорыва. Но для окопника-поэта красные и черные стрелки чертежа пролегли не по бумаге — по земной тверди, которую сперва «он грыз лопатой, потом зубами грыз»: На ней ничком лежит парнишка.
О нем не повествует книжка.
Там только номера полков. А это — Саша Беляков. Наум не принадлежал к числу замшелых стариков. Рано прозревший, с годами он резко менялся, находя общий язык с новой человеческой порослью. Свидетельством тому его поздние стихи, в которых он все больше обращался к размышлениям о перипетиях человеческого бытия, к философской лирике. Поэт работал до последних дней. На его столе осталась рукопись новой книги стихов — «Ноша». Пока она не увидела свет. Но первые проблески есть: некоторые ее фрагменты появились в минской периодике. А ныне происходит и возвращение — или явление? — минского мастера к читателям столичного «Ариона». Яков Хелемский НАУМ КИСЛИК ПУТИ СЛОВОТВОРЧЕСТВА Однажды,
во время обычной прогулки в былое,
я набрел на костяк словоящера,
проскрипевший дубово и ржаво:
«Вит-жлоб-вер-стоп»...
Вот поди угадай, на что ты напнулся —
на будетлянскую заумь
или первую пробу
неандертальской гортани?
Я пытался извлечь его корни посложно:
«Вит» —
может быть, это жизнь?
«Жлоб» —
неужели они уже были?
«Вер» —
вероятно, какая-то темная вера...
«Стоп» —
разумеется, остановка.
Предупрежденье.
Кому?
Вере, жизни, жлобу? Обращенье к словарным и прочим
источникам
не принесло никакого успеха.
Меж тем
обломки корявые некой пещерной тоски
занозой засели в мозгу,
хоть что с ними делай!
Нет,
не иначе
выкрутасы крученыховых эпигонов.
Бесподобное смехоподобье.
Пустяк,
однако заноза сидит...
И тогда дядька мой,
матери брат,
старик еще крепкий и памятливый,
дивясь недогадливости нынешней молодежи,
сказал:
— Да ведь это так просто,
что даже и чурке понятно:
Витебско-
жлобинская
верстовая —
топливная
полоса,
отдел «Желлескома» —
железнодорожно-лесного комитета.
Работал я там в восемнадцатом.
Лес мы рубили
на верстовой полосе вдоль путей.
Пилы и люди
зубы ломали об лед.
Морозными тушами сосен, берез
затыкали с грехом пополам
голодные рты паровозов.
Из раззявленных ртов
станционной толпы
паром
вон выходила душа —
каждый выдох
казался последним...
Этих
не было чем накормить. И тогда паровозы,
почти уж совсем издыхая,
волочили составы до новой порубки. Порой это был
бронепоезд угрюмый,
лбом таранивший
белую крепость мороза,
но чаще
это были составы, в которых
скрежетали, бренчали, гремели
медные чайники,
жестяные пеленки младенцев,
железная вобла,
ржавые песни калек,
осколки гранаты в костях,
чугунная дрема усталости,
скудная милостыня счастливых снов... Сквозняком выдувало на шпалы
ядовитый посев сыпняка... И все это перло
не очень понятно куда.
Невероятная жизнь
бок о бок с обыденной смертью
теснилась на нарах теплушек,
ледяных,
как решимости взгляд.
Кроме этой решимости,
чем бы душа прохарчилась!.. Только сволочь
жрала свое сало
у всех на глазах...
И обрубки сучкастые
прежде неслыханных слов,
в которых пилу защемляло,
заклинивало топор, —
истуканы каких-то
невиданных прежде язычеств,
торопливо творимые в роще живой языка
из вечнозеленой сырой древесины, —
навязали в зубах,
застревали
в младенческой глотке столетья.
Век хрипел и давился,
стремясь удержаться на рельсах... Упаси нас бог от иронии,
если что-то не с ходу понятно!
От поспешного взгляда
легко ускользает не только
тупорылая жадность жлоба,
но еще —
бесконечная вера,
бескрайние версты терпенья, —
жизнь...
Полоса верстовая.
СТАРАЯ ПЕСНЯ
Глядят близоруко
матерые старики
в Свои Времена —
затонувшие
материки.
Прильнули
и ловят они
в аппарат слуховой
единственно то,
что играл им
оркестр духовой.
Из прорвы глухой
погруженных
на дно
Атлантид
то вальса,
то марша осколок
до них долетит.
То сад городской окликает,
то плац полковой
из медных раструбов,
заросших придонной травой.
За эти старинные
в тине морской
медяки
любые обиды
готовы забыть
старики.
Всплывает их век золотой,
материк молодой
под всхлип этих труб,
захлебнувшихся
горькой водой.
Какие
в утеху
и где вам
достану слова,
времен затонувших
останные острова?
Нигде не достану...
А скоро
и сам доживу,
чтоб старая песня
держала меня
на плаву,
чтоб фальши
не схватывал
мой аппарат слуховой,
а просто порадовал
музыкой
как таковой.
|
|
