 |
ГОЛОСА
№2, 2000
Санджар Янышев
БЕЗ НАС
...И словари, и пышные стада
рунических письмен — как это жалко
оставить здесь, но старая служанка
задраивает ставни — навсегда.
Соседям презентует птиц, горшки
с землей; уже никто не будет с хриплым
почтеньем к мертвецам и манускриптам
сосущей трубкой гладить корешки.
И мыши... Мыши станут обживать,
как стены собственного лукоморья,
империю, покинутую молью,
и под себя кроить-перешивать.
Пространство развернет, как зев часов,
материю бумажного запаса,
и перепонки вырастут на пальцах
у некоторых из его чтецов.
И ноты сами зазвучат с листа,
а книжный шелест обретет телесность...
Но выцветает рачья темнота
без шороха пружин и пенья лествиц!..
И мыши заведут себе кота...
ФРАГМЕНТ
На скамейке ущербной, поруганной, потаенной,
словно семечко конопляное, самой
укромной, исподволь проросшей, в детской
санатории изоляторного типа
я лежал под густой, в темно-синюю дырочку,
кроной,
помнил, помнил о том, как мы с мамой
однажды из всех сил смотрели:
за тюлевой занавеской
тополь хлопает крыльями и по-
стель оживает, поднимается в воздух,
вся в картинках от лунного окуляра
переводных; по стене машина проехала (так
сказала мама) — от часов с корабликом ко взды-
хающему шифоньеру в углу, настолько старо-
му, что меня еще не купили и кота
по кличке Понтий (он же Пончик) Пилат
не подобрали в подъезде, но мама была
уже маленькой, а ее мама ждала
с войны ее папу и собирала в подушку перья
и всем говорила: когда последнее
зашью в подушку, тогда вернется,
вот увидите! — а шифоньер
уже стоял на этом самом —
только светлее покрашенном, под летние
тепло-салатные тона — кусочке солнца
(это здесь, как молоко, свернувшийся воздух сер
и чреват одышкой, а там он
пропитан солнцем и, словно кровь, тополя,
зеленым, бесконечно вытянутым вверх, временем);
часы висели на том же месте, и было не лень им
вытягивать из облака радужную нить...
на полу, под часами, земляные орехи лопали
мои дяди и тети — как раз один из них
и привез впоследствии деревянный кораблик,
до мельчайших подробностей повторяющий
хорошо оснащенный трехмачтовый фрегат:
все на нем — доски палубы, трап ли,
парус какой, трюм с его содержимым,
якорь, пушка любая (вчера еще
к ней запал подносил одноногий пират —
соль морская циклировала по деревянным жилам) —
все дышало, замшело странными
теми самыми «дальними странами»,
чей абрис угадывался на крышке
прабабушкиного сундука с ее
пропахшим мечтой и карамелью приданым,
включающим два матраца, атласный отрез,
простое бельишко,
скроенное на манер эпохи электрификации,
и, конечно, подушку с домотканым
одноцветным узором: вид из
окна — тополиные, дымом нездешних лесов
пропахшие крылья,
лунные хлопья света, стоп-время,
на коне над площадью вздыбленный витязь,
на одного из настенных пиратов или
на меня, как две капли росы, похожий —
на меня, в кулаке зажавшего конопляное семя,
на меня, когда был я на пару веков...
На меня, когда был я...
• • •
Мазары и холмы, верблюжьи курдюки...
Какая же без них восточная страна! —
Обвисшие сачки, песочные силки,
как на пушных летяг, расставила она.
Уходит в землю все: мой шлем, твое перо...
И нечем черпать су*, и нечем выжечь день.
Пространство, что себе облюбовал герой,
как солнечная пыль — повсюду и нигде.
Поэтому ни след, ни глоданная кость
не скажут, где михраб**, к которому душа
стремит ночную тень, что стрелка «Ост»,
осиновую дрожь которой, как покой
стопы, прибить к земле из чермного ковша
и сделать путь прямым, как свет от этих звезд.
И сделать путь прямым, как свет от этих звезд.
* Вода (тюрк.).
** Возвышение для произнесения проповедей (тюрк.).
|
|
