 |
ГОЛОСА
№3, 1995
Юрий Ряшенцев
ВЕСЕННИЙ ВЕЧЕР НА «МОСФИЛЬМЕ»
На безлюдных пространствах «Мосфильма» поют соловьи:
кто — мотивы Крутого, а кто, по старинке, — свои.
Снова в редких непуганых кронах вечерний покой.
И идет с озвучанья Раскольников, тихий такой.
Золотое московское небо не гаснет никак...
«Бумер» едет на выход, навстречу такой же «бумак».
«Бумер» с «бумером» чуть не столкнулись... Попробуй найти
в мире город, где два лимузина — помеха в пути.
«Бумер» «бумеру» фары не выклюнет. Фабрика снов
наблюдает детали разъезда своих паханов.
В павильонах, похоже, свободных до ранней поры,
отдыхают от диких страстей колдовские миры.
Там, небось, у окна, за которым молчит Акатуй,
отдыхает для вьюг молодых пожилой ветродуй.
За стеной, где по бедности средств сокращен Авиньон,
в черепичные крыши оделся другой павильон.
В третьем — груды костей, силуэты нездешних дворцов:
там снимается триллер из жизни крутых мертвецов.
И над севером, югом, над бытом людей и чертей —
несказанное небо изменчивых мглистых мастей.
Синий воздух лежит на ночных Воробьевых горах.
Здесь с великим триумфом мгновенный соседствует крах.
И беда человеку, который, на выход идя,
не заметит высокого неба без тени дождя.
* * *
Осенний Симеиз печален на закате.
Доходные дома другой, не нашей стати
глядят из темных кущ, унынья не тая,
на жалкий новострой, на толевый, досочный,
построенный на час, а вышло что бессрочный
неповторимый хлам советского жилья.
Сегодняшний закат чем дальше, тем алее.
И грек полунагой на призрачной аллее
растерян посреди живых нагих девиц.
И редкие авто, по большей части «трешки»,
ползут туда-сюда. И медленные кошки
проходят с простотой египетских цариц.
Как это мило все, и как забавно это:
и то, что лучший вид как раз из туалета
нам отданной внаем обители пустой,
и то, с какой тоской приезжие чертовки
здесь слышат тихий смех на голубой тусовке
и горько чебурек вкушают золотой.
А улочек кривых живая паутина
и скользкая ступень крутого серпантина
не хочет умирать, как всё в моей стране:
как старый кипарис, последний в их шеренге,
как бабочка в тени, на гипсовой коленке,
как мой последний друг в моем последнем сне.
* * *
Ничего не видя и не слыша,
лягу у инжирного куста.
Между мной и Богом только крыша
из худого ржавого листа.
Я из-под навеса на дорогу
не гляжу — там та же мельтешня.
Есть сегодня, что сказать мне Богу.
Только он все знает без меня.
Пусть. И мой рассказ Ему не лишний.
Потому ль, что он Ему знаком,
так спокойно Он молчит, Всевышний,
над железным утлым козырьком.
Иверская, добрая икона,
значит, остается мне опять
уповать без всякого резона,
безо всяких жалоб уповать.
* * *
Мелкая галька за пирсом гремуча в ночи,
словно включен микрофон.
Море мерцает, но слабо, в четыре свечи.
Зря ты надела шифон.
Зря. Этот легкий беспечный наряд продувной
ночью не виден почти.
Светлые ноги колышутся передо мной
в длинном прибрежном пути.
Слева от моря какой-то реликтовый хвощ
тянется в полуверсте.
И золотой ветерок мандариновых рощ
вдруг пролетит в темноте.
Чувственный мир, завлекая, светясь и звеня,
благоухая, дрожа,
все продолжает охоту свою на меня.
Я же и так не ханжа.
Я же и так угнетал терпеливый свой дух
нуждами плоти. И что ж?
Если верны обоняние, зрение, слух,
что же сегодня ты ждешь?..
Но никакого ответа не будет во тьме.
Только во мраке сыром
кто-то с воды на невидимой тихой корме
слабым мигнет фонарем.
* * *
А зиме-то конец, отвечаю своей головой.
У малиновой церкви большой разговор с голубой.
В небесах, как салют, зависает заряд голубей.
Неохота считать, сколько лет впереди, хоть убей!
На весенней реке, там, где раньше купальня была,
зародили в воде колыхание колокола.
И цветная реклама в волне завиляла хвостом,
как невиданный в здешних местах то ли угрь, то ли сом.
Дальше будет весна. Дальше лето. А дальше... Дыши!
Эх, седому пропойце, тебе ли считать барыши?
Что гадать о грядущем... Молчим, сомневаемся, но
лишь секунду спустя — вот грядущее, вот же оно!
Лишь секунду спустя, а не где-то, когда-то, поздней...
Помолись о снегурочке легкой, седой берендей.
* * *
Опять этот Моцарт — сейчас разорвется мобильный!..
Как пахнет из кухни волшбой довоенной ванильной...
Чего тебе надо, пытливое ухо Билайна?
Я занят навеки. Но это военная тайна.
Я занят навеки, как занят сизарь на газоне,
ведущий голубку, последнюю в этом сезоне,
как мусорный кот, завершающий славную драку
с домашним любимцем, проспавшим лихую атаку,
как пинчер, который, как только шагнул из парадной,
так сразу взял след раскаленный на почве прохладной.
Расчет поминутный, жестокая сила лимита
для вольной беседы отринута и позабыта.
Сейчас наберу я семь цифр на медлительном диске
и водку в лафитник налью, а не будет, так виски.
И время, свернувшись клубком в конуре из пластмассы,
мне вновь предоставит свои золотые запасы.
Мне снова дана пресловутая роскошь общенья!
За этот-то грех нам и нет и не надо прощенья.
Ну, как телефильм, Маргарита? И как вам леталось?
Вот только кому ни звонишь — никого не осталось.
|
|
