 |
ПАНТЕОН
№1, 2007
Елизавета Полонская
ЗАТАИВШАЯСЯ МУЗА
Серапионова сестра Елизавета Полонская (1890—1969) прожила тревожную жизнь, лишь короткий интервал которой приходился на пору внутренней свободы и раскованности, когда и были написаны ее лучшие стихи. Потом удачи были нечастыми, но безусловно были. Последняя ее книга издана в 1966 году (очень тощенькое избранное, в которое не вошло ничего неопубликованного и лишь немногое из лучшего и опубликованного). Посмертно крохи ее стихов появлялись в периодике всего несколько раз. Ее избранное в самом начале 1990-х подготовили для Библиотеки поэта (коллективный том поэтов 1920-х годов), но издание не состоялось. Вряд ли кто из ценящих поэзию и прочитавших эту публикацию посчитает сорок лет случившегося безмолвия заслуженным.
Пауза такой длительности требует для читателей некоей справки о забытом поэте, представления хотя бы канвы ее жизни (читателей, интересующихся подробностями, отсылаю к книге «Судьбы Серапионов»*, где Полонской уделено немало места). Взглянем сначала на досоветский период жизни Полонской: 1890—1917, и ограничимся географией. Эти первые ее 27 лет оседлыми не назовешь: Варшава — Лодзь — Берлин — Петербург — Париж — Нанси — Париж — Юрьев — Юго-Западный фронт — Петроград. Событийно они включают помимо фронтов Первой мировой войны (военврач в армейских и полевых госпиталях Франции и России) и двух русских революций (1905 года и начало 1917-го) еще и учебу в Сорбонне, и кратковременное, неудачно сложившееся и оставшееся единственным, замужество, а также рождение в 1916-м сына. География 52-х лет советской жизни Полонской выглядит не в пример куце: Петроград — Молотов (Пермь) — Ленинград (сбой в географической неподвижности приходится на эвакуацию военного лихолетья; непродолжительные поездки по стране сюда не включены). Надеюсь, общая эта канва что-то говорит даже нынешнему читателю, для которого ХХ век приблизительно то же, что для нас был ХIХ-й.
Первая публикация Полонской — под псевдонимом Елизавета Бертрам — в журнальчике «Стихи», единственные два номера которого вышли в Париже в 1914 году (издание прикончилось с началом мировой войны). Потом, в 1935-м, одно стихотворение «Из Елизаветы Бертрам» Полонской удалось напечатать в разделе переводов (!) в книге стихов «Года». А стихи под именем Елизаветы Полонской появились сразу книжкой, выпущенной за счет автора («Знаменья», Петроград, 1921), — в нэповскую пору всевозможных литературных кружков и студий. Стихи серапионовой сестры были замечены, о них говорили и даже писали (с печатью тогда было скверно — государство предоставляло сию трибуну преимущественно пролетарским поэтам и критикам). Писали о Полонской Борис Эйхенбаум, Георгии Адамович и Иванов, Лев Лунц, Илья Эренбург, Виктор Шкловский, Мариетта Шагинян...
Среди основных тем Полонской тогда явственно выделяли три: общественно-политическую современность, любовь и материнство и, наконец, еврейскую. Все они представлены и в публикуемых здесь впервые ее стихах.
Весомость «общественных» стихов Полонской осознавалась людьми разных политических и художественных взглядов. Адамович писал: «Из всех поэтов, затрагивающих общественные темы, она одна нашла свой голос». Наличие собственного голоса у Полонской признавал и другой Георгий — Иванов: «В «Знаменьях» с первых строк чувствуется свой голос. И это несомненно голос поэта... Самое ценное в творчестве Елизаветы Полонской — ее яркая образность, соединенная с острой мыслью...» Эйхенбаум в книге «Знаменья» особенно выделял «стихи о нашей — суровой, неуютной, жуткой жизни». Илья Эренбург в берлинской рецензии декларировал: «Полонская достигает редкой силы, говоря о величии наших опустошенных дней. Ее книга — о Робинзоне, потерпевшем кораблекрушение и посему познавшем очарование ранее незаметных и скучных вещей. Это новая вера». Робинзон и вправду возникал в знаменитой строфе посвященных Блоку стихов Полонской:
И мы живем, и Робинзону Крузо
Подобные — за каждый бьемся час,
И верный Пятница — Лирическая Муза
В изгнании не покидает нас.
Эти строчки Виктор Шкловский неизменно вспоминал, когда речь заходила о Полонской, и, цитируя их, добавлял: «Вот как надо писать!».
В отношении к интимной лирике Полонской единодушие критиков не столь очевидно. Мариетта Шагинян, отметив у нее «небывалое еще в нашей поэзии интеллектуально-женское самоутверждение», писала: «Е.Полонская разрабатывает серию женских тем (любовь, материнство) с остротой ничем не маскируемого своего ума, что делает ее разработку совершенно оригинальной (см. пленительную колыбельную о кукушонке, потрясающий Sterbstadt идр.)». Здесь упомянуты стихи из второй книги Полонской («Под каменным дождем. 1921—1923». Пг., 1923) — «Колыбельная» («Принесла кукушка чужого птенца, — Родился ребенок, а нет отца...») и «Sterbstadt» (умерший город) — трагические стихи, посвященные серапиону Федину, о стране вымирающих детей. Борис Эйхенбаум, особенно выделявший экспрессию стихов Полонской, их ритмическое напряжение и сильные речевые жесты, находил, что очень удачны именно те вещи, где «есть повод для торжественной речи, для ораторской экспрессии», а потому ее интимные стихи слабее. Отмеченную Эйхенбаумом ораторскую экспрессию стиха Полонская в 1930-е годы охотно вытравляла, упрощая стих, адресуя его все более широкой аудитории.
Что касается еврейской темы, то именно в первые послеоктябрьские годы Полонская осознает свое еврейство неотрывным от любви к России, и в стихах 1922 года, обращаясь к стране, без обиняков формулирует остроту очевидной для нее коллизии:
Разве я не взяла добровольно
Слов твоих тяготеющий груз?
Как бы не было трудно и больно,
Только с жизнью от них отрекусь!
Что ж убей, но враждебное тело
Средь твоей закопают земли,
Чтоб зеленой травою — допела
Я неспетые песни мои.
Еврейская тема, лишившись в 1930-е годы внутреннего напряжения, продержалась в стихах Полонской до 1940-го («Правдивая история доктора Фейгина»), пока, с началом политики неприкрытого госантисемитизма, не стала запретной. Грозное антихристианство Полонской 1920-х, о котором Шагинян написала, что оно «страшнее и убийственней всяких ярмарочных бахвальств “комсомольского Рождества”», способно было бы шокировать бывших атеистов от КПСС, декларирующих ныне новую веру (капитал, освященный православием), но им, слава богу, не придет в голову заглянуть в эти стихи.
Первые три книги «взрослых» стихов Полонской (в 1920-е годы напечатано и девять детских ее книжек) — «Знаменья», «Под каменным дождем» и «Упрямый календарь» — вышли в двадцатые годы, и это — ее лучшие книги. В 1930-е спад поэзии Полонской очевиден (особенно грустное впечатление производит книга «Новые стихи», изданная в 1937-м). Бывали, конечно, у нее удачи и после двадцатых — скажем, предвоенные, не все еще опубликованные, стихи о разоренной Европе, но они не делают погоды в ее наследии. Поэтический спад в эпоху террора, когда всеобщий страх парализовал страну, не удивляет: страх меньше всего располагает к раскованному творчеству. Но у Полонской этот страх поселился еще в конце двадцатых и имел сугубо личную окраску.
Дело тут в биографических обстоятельствах.
Юность поэтессы, писавшей стихи с детства, прошла под знаком радикального революционного движения (ее мать Ш.И.Мовшенсон в молодости была связана с народовольцами и сохранила идеалы тех лет до конца дней; это несомненно сказалось на воспитании дочери, на ее мировоззрении). Попав в первый марксистский кружок в Берлине в 1906-м, Лиза уже в Петербурге (1906—1907), включилась в подпольную работу (и это — заканчивая гимназию!), имела явки и даже повидала Ленина, а с Зиновьевым и Каменевым познакомилась серьезнее. В Париже, куда, спасаясь от возможного ареста, она в 1908-м приехала учиться, Полонская поступила на медицинский факультет Сорбонны, и тогда же вошла в группу содействия большевикам. Ее знакомство с Лениным, Луначарским, Каменевым, Зиновьевым и другими большевиками стало систематическим. И хотя в 1910-м она покинула группу вместе с Ильей Эренбургом и потом почти не общалась с «товарищами», а вернувшись в Россию проголосовала на выборах в Учредительное собрание не за большевиков, а за кадетов, к новому российскому режиму она отнеслась не враждебно.
В Петрограде Полонская служила врачом в рабочих амбулаториях; как все, вела скудную жизнь беспартийного служащего эпохи военного коммунизма. Именно в эту пору постепенного перехода к искреннему приятию нового порядка и были написаны ее лучшие — свободные, чеканные — стихи. В 1922-м она послала свою первую книгу Троцкому. Создатель Красной армии прочел ее внимательно и оценил (о чем говорит ее имя на страницах книги «Литература и революция», где из всех серапионов автор выделил Всеволода Иванова, Тихонова и Полонскую). «Большевик Гришка», каким его помнила по Парижу молодая Лиза, стал всесильным в Северной Коммуне Зиновьевым, и она прежнего знакомства не скрывала. Работа врачом продолжалась до 1930-го, когда Полонская стала профессиональным литератором.
После смерти Ленина политическая ситуация менялась быстро: в 1925-м был сокрушен Троцкий, в 1927-м — Зиновьев и Каменев (затем ликвидировали «правых», но с ними Полонская лично знакома не была). Сторонников «левой оппозиции» вычистили из партии, сослали. Друзья Полонской писали ей, пока было можно, из ссылок, их письма ее пугали чем дальше, тем больше. Затем они стали исчезать. На руках Полонской оставались маленький сын, больная старая мать, брат — она должна была работать, чтобы их содержать. А над ее головой денно и нощно висел топор. Полонская добровольно и рано ушла в тень, затаилась, но бросить литературу она не могла и не желала. Близкий Серапионовым братьям Евгений Шварц написал про те времена: «Полонская жила тихо, сохраняя встревоженное и вопросительное выражение лица». Ее не тронули. Она переводила (более всего ей удались Киплинг и Брехт), писала газетные очерки, иногда стихи... Неизменно, даже и в оттепельные годы, избегала публичности; страх, ослабевая, не отпускал ее...
Борис Фрезинский
ЕЛИЗАВЕТА ПОЛОНСКАЯ
У ОКНА
Всю ночь мимо окон тянулись войска,
Тащились обозы, скрипели колеса.
Вот стало светать, и на небе белесом
Куда-то летели, неслись облака...
Но окна завешаны, заперты двери,
За каждой стеной злорадствует враг,
И в сумраке мутном звучит неуверен
Усталых колонн тяжелеющий шаг.
По рыхлому снегу, по стоптанной грязи,
По мокрым дорогам, назад на восток...
За ротою рота, и путь их далек,
Спеша отступают без смысла и связи.
Им смерть впереди простирает объятья —
Властителям мира, любимцам побед.
Но тощие руки грозятся им вслед,
И синие губы бормочут проклятья.
26 февраля 1921
* * *
Еще слова ленивый торг ведут,
Закономерно медленны и вязки.
Еще заканчиваем скучный труд
Неотвратимой, тягостной развязки.
Еще живем, как будто бы, одним.
Еще на час с мучительною болью
Дыханьем теплым, может, оживим
Последние и черные уголья.
Но чувствую — перестаем любить.
Перестаем, еще немного рано.
Все кончится. И даже, может быть,
В день воскресенья мертвых — я не встану.
27 мая 1921
ИЗРАИЛЬ
1
Таких больших иссиня черных глаз,
Таких ресниц — стрельчатых и тяжелых,
Не может появиться среди вас,
В холодных и убогих ваших селах.
Нет, только там, где блеск и зной, и синь,
Под жгучим небом Палестины
В дыханьи четырех больших пустынь,
Бог Саваоф мог дать такого сына.
2
Оконце низко — улица узка.
Учись закону, данному от Бога.
Над городом сурова и тяжка —
Надгробным камнем встала синагога.
Квадратных букв знакомый строг узор,
Опущены тяжелые ресницы,
Все тоньше пальцы, пристальнее взор,
Все медленнее желтые страницы.
3
Как весело пастуший рог звучит,
С горы Хоризмы вечер гонит стадо —
Кто, смуглая, пришельцу расточит
Колодца потаенную прохладу?
Кто подведет к накрытому столу
И старцу с бородой слоновой кости
Смиренно скажет: «Господу хвалу,
Отец, я привела к нам гостя»?
4
Наследника святая слава ждет,
В стране изгнанья нам услада — тора,
Не будет жалок и унижен тот,
Кем избрана высокая опора.
Июль 1919
ЗАВЕЩАНИЕ
Дедом отца моего был лошадиный барышник.
Мудрый ученый раввин был моей матери дедом.
Так и мне привелось полюбить проходимца, бродягу...
Сын мой! герб знаменитый тебе завещаю:
Лиру, Давидов щит, ременную уздечку.
Июнь 1922
КОНЕЦ
Враг мой, друг мой, муж мой невенчаный,
Снова, снова, снова про тебя.
Нет кольца на пальце безымянном,
Но кольцом свивается судьба.
Сколько писем шлю тебе вдогонку
Годы, годы, годы напролет,
Теплых, как ладонь у нашего ребенка,
Ледяных, как ненависти лед.
А теперь, — через года и версты
Вдруг ответ, как черный водоем:
Возвращайся, друг, запальчивый и черствый, —
Дни до смерти вместе проживем.
И внезапной злобою объята
Я кричу в окно, в пространство: «Нет!»
Господин, низка у вас зарплата,
Не умею я варить обед!
Не умею утешать и холить,
И делиться, и давать отчет
За платок, за воротник соболий,
Ворковать над мужниным плечом.
Лучше пусть в гостинице дешевой
Я умру под мелкий зимний дождь,
В час, когда померкнет над альковом
Отраженье Люксембургских рощ.
Прибежит к студенту мидинетка,
Просвистит за стенкой качучу,
Постучат, смеясь, ко мне: «Соседка!
Мы вас потревожим...» Промолчу.
И шепнет сосед гарсону в синей блузе:
«Что-то этой русской не слыхать?» —
В комнату войдут и распахнут жалюзи, —
Солнце брызнет на мою кровать,
Брызнет утро вечное Парижа,
Запах роз, гудрона, стук колес —
Только я их больше не увижу,
Ни людей, ни бледных роз.
Сын приедет, сходит на кладбище,
Побродит по улицам чужим,
Да еще в газете, может быть, напишут
Две строки петитом смутные как дым.
1932—1934
ПОВЕСТЬ
Ты тоже не была счастливой, Анна.
Ты девочкой его, должно быть, полюбила,
Подростком рыжеватым и неловким,
Глядела на него влюбленными глазами.
Он беден был, упрям и малодушен,
Родители тебе его купили, Анна.
Ты поздним вечером стояла, Анна,
У той гостиницы, где мы с ним целовались.
Его на лестницу ты вызывала трижды —
Рассерженный, он вышел и вернулся.
В то утро я ему шепнула о ребенке...
Ты тоже не была счастливой, Анна.
Ты двадцать лет его держала, Анна,
Всей женской слабостью — простой и цепкой,
Всем чувством чести, свойственным мужчине.
От жгучего стыда он ночью просыпался,
И рядом — ты лежала на постели.
Ты тоже не была счастливой, Анна.
Не стала я с тобою спорить, Анна,
Я сына молча увезла на Север.
Взамен любви — судьба дала мне песни,
И смерть твоя разняла руки, Анна.
Я не сержусь, ты можешь спать спокойно,
Ты тоже не была счастливой, Анна.
23 апреля 1937
* * *
Июнь. Жара. Война.
Война повсюду в мире.
Тоска. Сижу одна
На городской квартире.
Мой дом. Отряды книг...
Цветы, краса неволи.
Узнать из уст чужих,
Что друг смертельно болен.
Меж нами жизнь. Стена,
Любви ушедшей пропасть.
Меж нами мир. Война.
Горящая Европа.
29 июня 1940
* * *
И показалась детскою забавой
Всем нам война четырнадцатого года, —
Наивным старомодным поединком
С отсталыми понятьями о чести.
Раскланиваясь в воздухе друг с другом,
Летали знаменитейшие асы!
А танки выходили в одиночку,
Как чудища, которых отпускают
С цепи, чтоб поразить воображенье.
Кричала пресса, проливая слезы
О бреши, сделанной в готическом соборе,
И нации друг друга упрекали
В жестокости.
Жестокость! Это слово
Теперь с вооруженья армий снято,
Оно заменено — уничтоженьем.
Июль 1940
ПРИМЕЧАНИЯ
Все стихи публикуются впервые; тексты, хранившиеся в рабочем архиве поэтессы, были предоставлены ее, ныне покойным, сыном М.Л.Полонским. Вот пояснения к некоторым стихам.
«У окна». Написано по впечатлениям от пребывания на Юго-Западном фронте в Первую мировую войну.
«Конец». Стихотворение автобиографично, обращено к бывшему мужу Льву Давидовичу Полонскому (1888—1941), предложившему Е.Г., после смерти его второй жены в 1932 г., восстановить с ним семейные отношения. Люксембургские рощи — имеется в виду Люксембургский сад в Париже. Мидинетка — французская девушка, как правило, продавщица, из тех, кто имеет днем обеденный перерыв в работе («миди»). Качуча — андалусский народный танец, сопровождаемый кастаньетами и гитарой.
«Повесть». Стихотворение обращено к второй жене Л.Д.Полонского — Анне Григорьевне Полонской (урожд. Мороз); другой вариант названия стихотворения — «Анна».
«Июнь. Жара. Война...» Стихи навеяны событиями Второй мировой войны в Европе. Узнать из уст чужих, Что друг смертельно болен — речь идет об И.Г.Эренбурге, тяжело заболевшем в Париже.
«И показалась детскою забавой...» Исключено цензурой, наряду с другими антифашистскими стихотворениями, из сборника Полонской «Времена мужества» (1940).
Публикация и комментарий Б.Фрезинского
_________________________________________________________________________________________
* Б.Фрезинский. Судьбы Серапионов. СПб.: Академический проект, 2003.
|
|
