 |
ТРАНСКРИПЦИИ
№2, 2007
Гурген Карапетян
ПРЕОДОЛЕВШИЕ БЕЗВРЕМЕНЬЕ
Новейшая армянская поэзия переживает не самые лучшие времена. Очевидно, что «опасная вакансия поэта», который сумел бы стать собирательной совестью и мудростью народа, так и осталась пуста.
Можно посетовать, что поэты, громко заявившие о себе еще в начале семидесятых и продолжающие задавать тон в сегодняшнем литературном процессе, по прошествии трех десятилетий активной творческой деятельности, имея за плечами десятки книг и уже издав свои итоговые однотомники, так и не обрели всенародной известности. Но здесь, конечно, следует сделать большую поправку на произошедшие политические и социально-экономические потрясения, когда были утеряны, растрачены жизненные ориентиры, когда не только поэзия, но и вообще вся культура в одночасье потеряла свое место и назначение в жизни общества, оказалась на задворках.
Предшествующие десятилетия, 70-е и 80-е, обещали нечто иное. Явившиеся тогда «крушители традиций» бросили серьезный вызов. Вызов во всем — и в содержании, и в форме, и в построении поэтических образов и ассоциаций, и в пренебрежении к пунктуации. Своими литературными предтечами они считали не Туманяна, Чаренца и Терьяна, и даже не более близких по времени Севака, Шираза и Сагияна, а Элиота, Рильке, Превера, поэзию битников. В то же время немаловажной отличительной чертой этого поколения оказалось основательное знание мировой литературы и философии. В их произведениях мы то и дело встречаем реминисценции из древнегреческой, древнеегипетской, древнеримской поэзии.
Это Давид Ованес, Генрих Эдоян, Аревшат Авакян, Артем Арутюнян, Ованес Григорян, а также пришедшие несколькими годами позже Грачья Сарухан, Армен Шекоян, Эдвард Милитонян, Гукас Сирунян.
Они активно печатались, отстаивали свое место под солнцем, право на новую поэтику, на «заземленность» языковых и изобразительных средств. Именно благодаря их активному самоутверждению семидесятые и восьмидесятые годы ознаменовались заметным оживлением литературного процесса.
В пылу полемики, бросая вызов нормам и канонам традиционного, классического армянского стиха, они создавали в противовес фундаментальной поэтике старшего поколения свою «антипоэзию», словно жонглируя парадоксами. В стихотворении «Это все не мое» Э.Милитоняна читаем:
Не мои это слезы —
это ржавая лава потопа спускается с гор,
это падают гнезда со сломанных с треском деревьев.
Не мой это голос —
это камни крошатся, отрываясь от скал,
это взрывается крик возвращающегося журавля.
Не мое это сердце —
меня весна уронила в потоп, несущий ягнят и баранов,
меня буря угнала за пашни, поля и луга.
Это я написал,
но древняя почва сдвигается, молча стирает все это
и учит писать на камнях.
(Перевод Гургена Баренца)
А еще они расширили версификационные возможности армянского стиха, подняли на новый уровень верлибр, сделав его, наряду с классическим и с разностопным рифмованным стихом, одной из самых распространенных форм сегодняшней армянской поэзии.
У каждой истории есть своя предыстория. Мятежный дух поэтов новых поколений не возник на пустом месте, из ничего. До них называли вещи и явления своими именами Паруйр Севак и Ованес Шираз. Они первыми бросили камень в застоявшееся болото. Ованес Шираз протестовал не только своими стихами, но и вызывающим поведением, ершистой жизненной позицией. Ему этого не простили — то и дело подвергали домашнему аресту, и уже после смерти столь известного и крупного поэта вдруг выяснилось, что за все свою жизнь он не был отмечен ни единой наградой.
Не дожил до юбилейных лавров и Севак, который открыл новые возможности для стиха и показал ранимого, уязвимого и незащищенного человека в сборнике «Человек на ладони». На другую его программную книгу («Да будет свет») был наложен арест, а его трагическая гибель до сих пор оставляет множество открытых вопросов.
Девяностые, в особенности первая их половина, по-видимому, войдут в историю армянской литературы как годы поэтического кризиса, безвременья.
Потребовался немалый срок, чтобы прошли растерянность, оторопь и онемение, принесенные «сумгаитом» и разрушительным землетрясением, развалом прежней державы и издержками переходного времени, чтобы из стихов постепенно стала выветриваться газетная плакатность и обличительная публицистичность.
Поэзия, которой — согласимся с Брюсовым — изначально предписано «быть с людьми, когда шумит гроза», должна была уследить за движениями человеческой души, избегая при этом дешевого заигрывания с болевыми темами и проблемами. С другой стороны, словесный изыск, метафорическое восприятие действительности, все то, что делает поэзию поэзией, стало рассматриваться в смутные годы совсем иначе, приобрело оттенок фальши и некоторого анахронизма.
Часто приходится читать и еще чаще слышать, что в сегодняшней поэзии нет запоминающихся, западающих в душу стихов. С этим трудно согласиться. В современной армянской поэзии нет недостатка в действительных удачах, и если их не запоминают, то причину скорее нужно искать в том, что читаются они в общем потоке новостей — читаются вполглаза, слушаются вполуха, второпях, между дел. И воспринимаются скорее не как стихи, а как информация.
Увы, это почти повсеместная тенденция: спрос на поэзию резко упал. Армения, где поэтические книги издаются сегодня мизерными тиражами (в среднем по 300, в лучшем случае по 500 экземпляров), тут не исключение.
В сегодняшнем литературном процессе деление поэтов на поколения, на старших, средних и молодых потеряло былую актуальность, стало условным. Теперь уже нет прежнего мировоззренческого водораздела, противостояния между старшими по возрасту и теми, кто пришел в литературу тридцатью и даже сорока годами позднее. Не наступая на мозоли старших и не противопоставляясь им, полноправными участниками литературного процесса стали поэты, заявившие о себе в 90-е годы.
Сегодняшняя армянская поэзия находится в оппозиции — к самодовольству и сытости, к равнодушию и цинизму. Ирония, издевательский сарказм ей не чужды.
...На исходе двадцатого века,
в четырнадцать часов пятнадцать минут,
армянский народ вышел из своей страны
и не вернулся...
Приметы: древний, многострадальный,
талантливый, трудолюбивый, терпеливый,
в глазах — бесконечная грусть,
в сердце — глубокие трещины...
Просим всех, кто его видел,
срочно сообщить об этом в парламент,
которому на несколько дней
нужен народ
в связи с приближением новых выборов...
(Перевод Альберта Налбандяна)
— это из книги Ованеса Григоряна «Половина времени». Усилились публицистические нотки и в стихах Давида Ованеса, чья поэзия совершила заметный крен от общечеловеческих проблем к общеармянским. «Знаки страны», приметы времени, реалии политических катаклизмов, на гребне которых оказалось человеческое отребье, «пена», наконец-то дорвавшиеся до руля управления и до больших аудиторий халифы на час, — все это стало атрибутикой нашей сегодняшней действительности, а значит и стихов. Прозрачная аллегория сделалась неотъемлемой частью стихов Гукаса Сируняна. Философское осмысление уроков истории и их реминисценции в сегодняшней жизни стали предметом раздумий Эдварда Милитоняна. Остается верен своим стилевым особенностям и разработанным с годами творческим принципам Грачья Сарухан. Исповедальность и доверительная интонация, глубоко личное и личностное восприятие действительности являются по-прежнему отличительными качествами стихов Армена Шекояна.
И все же в последние годы наметились обнадеживающие симптомы, свидетельствующие о росте интереса к поэзии. Стали периодически проводиться поэтические вечера, посвященные Чаренцу, Севаку, Ширазу, Сагияну. Спрос на классику не замедлил затронуть и современную армянскую поэзию. Наладившаяся обратная связь с читателем стала для новых поколений поэтов живительным глотком воздуха, стимулом творческой деятельности.
Страница вчерашнего дня перевернута. Остались позади, стали пройденным этапом судьбоносные и во многом трагические события конца 80-х — 90-х, повлекшие за собой не только экономическую, но и информационную блокаду Армении. Армянская литература, которая надолго стала «вещью в себе», выпала из межнационального контекста, почти два десятилетия варилась в собственном соку и замкнулась в своих проблемах, сегодня вновь становится участником мирового литературного процесса.
Гурген Карапетян
|
|
