Последнее обновление: №1, 2019 г.

Библиотека, журналы ( книги )  ( журналы )

СВЕЖИЙ ОТТИСК
№4, 2006

Аркадий Штыпель, Мария Галина, Александр Рапопорт

 ИЗ КНИЖНЫХ ЛАВОК

“Мера личности” Виктора Полещука (М.: Арго-Риск, Тверь: Kolonna Publications, 2006), как свидетельствует содержание, представляет собой избранное — из восьми (!) неизданных книг 1986—2005 гг.

Печально, что из неизданных, потому что хотелось бы прочесть все: впервые я познакомился с Полещуком по арионской подборке 1998 года, тут же бросился искать книжки и очень огорчился, что таковых нет. Что удивительно, потому что даже разрозненные публикации в антологиях и периодике уже обеспечили Полещуку славу одного из лучших русских верлибристов.

Книга густо заселена, протяженна во времени и пространстве, многоголоса. Цитировать эти стихи так же трудно, как цитировать кино. Да и выстроены они как кино. Чередование планов (крупные планы часто натуралистически-неприглядны), бесчисленные диалоги, монологи, перебиваемые закадровым рефлектирующим голосом, кинематографический острый монтаж — и воздух в разрывах строчек.

Это раннее стихотворение (здесь и далее цитировать приходится “пунктиром”) достаточно наглядно демонстрирует манеру Полещука. Перед нами, собственно говоря, проза, и только монтаж и воздух превращают прозаический этюд в полновесные стихи.

Сборник открывается стихотворением “Крик черепахи” из одноименной “книги” 1986 года, ставшим для Полещука своего рода “визитной карточкой”:

(В скобках замечу, что когда готовилась антология верлибра “Время Икс”, Вячеслав Куприянов предлагал для нее другое название — “Крик черепахи”.)

Заключительное стихотворение книги — “Ойкумена” — представляет ощутимый контраст с первым.

Этот вектор — от конкретного к общему, от изображения к умозрению — в композиции избранного, пусть и не слишком явно, но все же прослеживается и, вероятно, в какой то мере отражает реальную эволюцию поэта. Впрочем, как видно из приведенных отрывков, “картинка” у Полещука достаточно эмблематична, умозрение же вполне вещественно.

Говоря о близости стихов “Меры личности” к прозе, уместно спросить — к какой именно прозе? Мне при чтении не раз вспоминался Андрей Платонов. И дело не столько даже в формальных “фигурах остранения”, сколько в настойчивости и интенсивности вопрошания о человеке.

Вот фрагменты стихотворения, давшего название книге:

Этот-то последний вопрос и является ключом к прозопоэтическим исследованиям Виктора Полещука, методически приоткрывающим прикровенное и взламывающим подпольное:

Эту манифестацию стоило бы чем-то подкрепить, но трудно выбирать — на каждой из более чем ста страниц книги найдется такое подкрепление, и не одно. Ограничусь биографической справкой из аннотации — что тоже немаловажно, предварив ее, все же, еще одной цитатой.

Родился в 1957 г. в Оренбургской области. Вырос в Душанбе. После окончания Литинститута работал редактором “Альманаха библиофила”, затем вернулся в Душанбе, был ответственным секретарем журнала “Памир”. С началом гражданской войны в Таджикистане после распада СССР был вынужден покинуть страну и переселиться в город Гулькевичи Краснодарского края. Публиковал стихи в антологиях “Время Икс” (1989), “Антология русского верлибра” (1991), “Нестоличная литература” (2001), журналах “Арион”, “Знамя”, “Дружба народов”, “Звезда Востока” идр. В переводах Полещука публиковались, главным образом, стихи классических (Хафиз, Омар Хайям) и современных персидских поэтов.

Поэзия Александра Сороки (“Тутырь”. М.: Воймега, 2006) так легко порождает литературные ассоциации, что, начиная отслеживать генезис его текстов, не сразу догадываешься, что автор вовлекает читателя в литературную игру — при этом сам оставаясь цельным и узнаваемым. Любой мало-мальски подкованный читатель обнаружит в стихах Сорокина интонации Михаила Кузмина:

Константина Вагинова и Велимира Хлебникова:

С одной стороны, Сорока демонстрирует скоморошество, помноженное на восточное краснобайство:

С другой — жесткость “рок-текстов”, чьи истоки, впрочем, лежат в той же традиции, что и “простодушие” спиричуэлс:

А можно вспомнить и Григория Сковороду, и всю традицию духовных стихов...

Дело в том, что стихи Сороки, при всей их видимой наивности, — вполне культуроцентричны. Дионис, Харон, Пан, библейские и суфийские аллюзии, отсылки к Державину (“Ода-похвала самарскому меду, в баночку керамическую налитому”), Шекспиру...

Однако это, повторюсь, всего лишь увлекательная игра, в которую автор, человек веселый и умный, играет с читателем. Он, как и положено хорошему поэту, уникален. Уникальность эта — и в той легкости, с которой он меняет маски, и в точности образов при их кажущейся небрежности, а главное — в редкой для нынешних времен “взрослой” авторской позиции — отстраненно-ироничной и в то же время пристально внимательной. “Он”, “Она”, “Мы” — частые персонажи в его стихах. “Я” в авторской речи — очень редко. Сорока словно растворяет себя в своих персонажах, и даже в пейзажах:

“Акынство” Сороки полагает своим источником и своей конечной точкой мудрость дзен. А, если верить книгам, дзен — это не религия, не догма и не вероисповедание. Это не духовный поиск и не философское течение. Главный принцип, на котором строится дзен: все в этом мире находится на своих местах. Каждый момент нашей жизни прекрасен.

Иначе как “дзенским” не назовешь “фирменое” стихотворение “Бустигей в степи”, но даже если не принимать во внимание завершающие книгу смешные полупародийные притчи “килдым-цюань”, вся книга Александра Сороки — это, конечно, чистой воды дзен.

Поэтика Виктории Волченко (“Без охраны”. — СПб.: Пушкинский фонд, 2006) традиционна как раз в той степени, в которой на первый план выходит не прием, но посыл, или, как теперь принято говорить, мессидж.

Сегодня, когда под концепцией “прямого высказывания” имеется в виду совершенно определенное направление, мало кто помнит, что в конце 80-х несколько московских литинститутовцев декларировали необходимость возврата поэзии в частную, личную сферу — в том числе и ценой отказа от сложности, литературных аллюзий, вообще “литературщины”. Видимая простота слога, “заземленность”, интимность — в противовес, с одной стороны, авангардистской “зауми”, с другой — пафосному официозу. Именно с представителями этого направления — Игорем Меламедом, Эвелиной Ракитской, Михаилом Роммом — и перекликаются стихи Волченко.

Камерная лирика?

Напряжение в регулярных стихах некрасовского толка, там, где суггестивная составляющая текста, “музыка”, “прием” сведены к минимуму, достигается за счет драматургии, проще говоря — драмы. Драматических монологов лирический героини — неустроенной, неприкаянной, но способной вырываться в некие иные, высокие сферы. Хотя тексты Волченко искренни и непосредственны, драматическая эксплуатация образа “нищего поэта” становится временами уж слишком назойливой: “У людей — красивые одежды, / у людей — машины и валюта. / Что ж ты плачешь, бездарь и невежда? / Снова обернулся век твой лютый // ...Меламед слагал про воды Стикса... / Рановато ныть — с такой-то мордой!”

Здесь и ирония, порою прорывающаяся в текстах Волченко, выручает не всегда. Гораздо действенней оказывается уход лирической героини в тень, когда ее способность к напряженному, страшному в своей простоте монологу — или диалогу — передается другим персонажам.

Итак, да, с одной стороны — камерная лирика. С другой — драматургия требует гражданственности. Наверное, чтобы в наше время писать гражданскую лирику, нужно быть немного не от мира сего, но именно этот элемент “сдвига”, “странности” делает гражданские стихи Волченко на диво обаятельными:

Стихи Волченко до некоторой степени раритет, голос из прошлого — уж слишком они прямолинейны, слишком “регулярны”, несмотря на всю их кажущуюся брутальность; слишком литературны, несмотря на демонстративное пренебрежение литературщиной. Слишком укоренены в “там и тогда”.

Жестко-саркастическая лирика Волченко отчасти перекликается с “приземленной” лирикой донецкой поэтессы Натальи Хаткиной — но злей, напряженней, надрывней, без хаткинского спасительного юмора, ироничного взгляда на мир. Тем не менее, очень отважные и очень женственные стихи — что в наше время почти одно и то же.

Эта книга (Александр Межиров. “Артиллерия бьет по своим. Избранное”. — М.: Зебра Е, 2006) — не только “избранное”, но и подведение итогов. Так к ней относится и сам восьмидесятитрехлетний поэт, живущий с начала 90-х в США. Книга при непосредственном участии Межирова составлена Евгением Евтушенко, инициатором издания и автором предисловия. Аннотация сообщает, что перед нами наиболее полное на сегодняшний день собрание стихов поэта.

Подведение итогов предполагает составление “пунктира” из лучших и наиболее значимых стихов, по ним прослеживается не только изменение манеры письма, но и основные даты/вехи жизненного пути. Все это есть в книге. Можно заметить, что в ранних стихах, наряду с влиянием и пафосом Маяковского и Асеева, ощутимо и присутствие классичной стихотворной традиции, продолженной в ХХ веке Ахматовой, Ходасевичем, поздним Заболоцким. И проследить, как — сравнительно быстро — первое влияние сходит на нет, а второе становится определяющим. По тематике стихов (они датированы) можно представить и рассказать биографию автора от военных лет и вплоть до последних лет в эмиграции.

Но кроме этого есть и другое. Помимо личной биографии в книге есть и духовная биография огромной страны, прошедшей путь от веры в коммунистические идеалы (“Коммунисты, вперед!”, 1945) к иронии над ними, затем к скепсису и крушению бывших кумиров, к нарождению взамен одной многих вер, то есть к ощущению конца времен:

Межиров присутствует в современной русской поэзии с момента окончания Великой Отечественной войны. В конце сороковых годов выработалась его манера письма, которая с тех пор существенно не менялась, а только обогащалась ритмически, интонационно и лексически, за счет новых слов и идей, входивших в обиход. Судя по его итоговой книге, он всегда был чуток к тому, что волновало умы. Тем, кто впервые прочел стихотворение “Артиллерия бьет по своим”, не надо было объяснять, что это не только о войне. Но на волновавшие современников вопросы Межиров откликался не рифмованной публицистикой. Откликался стихами. Кроме социальной ангажированности, у него всегда наличествуют и другие специи, если здесь уместна кулинарная аналогия.

Помимо того, что принято называть гражданскими стихами, со временем у него появляется то, что можно отнести к философской лирике. Говоря о своих героях и героинях или об “alter ego” (название поэмы), он говорит об условиях человеческого существования.

А кроме гражданской и социальной лирики есть и просто лирика, без эпитета. Ее “пунктиром” прошита вся книга.

Стихи очень ранимого человека. Читая последние стихи Межирова, убеждаешься, что качество это он сохранил.

Есть мнение, что если бы не отъезд в начале 90-х, имя Межирова звучало бы в нашей литературной жизни не реже имен Кушнера, Рейна, Лиснянской. Его стихи “эмигрантского” периода появлялись в журналах нечасто, предыдущая книга “Поземка” была издана в России 9 лет назад. Но когда основной корпус текстов написан, можно и отстраниться, читательский интерес от этого не ослабеет. Впрочем, это относится уже не к стихам, а к вариантам поведения.

К Александру Межирову вполне подходят определения “традиционный поэт” и “смысловик” (это цеховое словечко обозначает того, кто высказывается внятно и логично, в отличие от поступающих ровно противоположным образом, предпочитающих “высокое косноязычие”). “Все мои допотопные “вьюги” / рифмы типа “войны” и “страны” / оказались в сомнительном круге / молодых знатоков старины” написал он как-то не без удовлетворения, подкрашенного иронией. Традиционный поэт-смысловик находится в жестких стилистических рамках. Если он при этом не подражатель, то развитие происходит за счет расширения поэтического поля: предметом его поэзии становятся темы, считавшиеся прежде годными для прозы. Отсюда и короткие рассказы в стихах, и психологические зарисовки, и “путевые заметки”, и как бы уже автоматическая фиксация вдруг возникающих военных воспоминаний, новых впечатлений, мыслей о России и о человечестве в целом. Взятые по отдельности, стихи похожи на случайным образом выхваченные кадры из фильмов разных жанров, от спортивно-документального до художественного. Но такая фрагментарность становится достоинством, когда читаешь их подряд. Этот “рваный монтаж” вполне соответствует современному клиповому сознанию.

К сожалению, в своей итоговой книге автор переделывает некоторые свои стихи, причем стихи известнейшие. И при этом не улучшает. То, что написано в молодости, мудрости лишено, но подкупает иным. Когда поэт в зрелом возрасте, уже отягощенный житейским опытом, касается стихов, написанных в первой половине жизни, он, как правило, их ухудшает. Так было и с Пастернаком, редактировавшим свою раннюю лирику, и с Заболоцким, поправлявшим “Столбцы”. У Межирова подобной правки не много, но она есть. Внимательный читатель, сравнив с прежними изданиями, найдет правку в “Коммунисты, вперед!”, в стихах, начинающихся строками “Возле трех вокзалов продавали...”, “Поздний Рим периода упадка...”, в некоторых других. В академическом издании, когда оно произойдет, следовало бы привести все ранее опубликованные варианты.