|
ПАНТЕОН
№3, 1995
Анатоль Имерманис
АНАТОЛЬ ИМЕРМАНИС
(1914—1998)
ШТРАФНОЙ БАТАЛЬОН
Это сон или что? Если сон,
почему он так долог и тяжек?..
Умирает штрафной батальон.
Умирает без всяких поблажек.
Умирает, брошенный в брешь, —
день за днем, за неделей неделя.
Вымирают волосы в плешь.
Нет зубов — есть вставная челюсть.
Не мертвец, не живой человек,
а бульдозер с двумя фонарями,
я вгрызаюсь стальными зубами
в мой двадцатый, мой каменный век.
Я уже полдороги прогрыз —
стройплощадка готова для рая...
Но великая армия крыс
удирает, мосты поджигая...
И, бессмысленно обречен,
продолжаю биться вслепую.
Умирает штрафной батальон.
Искупает штрафной батальон
не свою вину, а чужую.
1967
* * *
Без всяких мер и вер,
торчащих над толпой,
я одинок как перст,
а ты — как перстень мой.
Твой след во мне глубок.
Ты держишься на мне.
Но сам я одинок,
а мы с тобой — вдвойне.
Подобие вериг,
отшельнику подстать,
зеркальный мой двойник,
нам вместе умирать.
1972
* * *
Лицом к лицу с неизбежностью
мы каменеем.
По нашим щекам
грохоча скатываются ледники.
На пальцы садятся
ночные самолеты.
Туннели пробегают сквозь нас
и мчатся гудящие поезда.
Бесчувственные идолы,
мы обманываем лишь свою окаменелость.
И тогда стена неизбежности,
отразившись в нас, как в зеркале,
улыбается и уходит в будуар
надеть новое платье.
«Вы узнали меня?» —
так она спросит
через миг,
через год,
через век.
Но мы, уже при первой встрече
пораженные слепотой,
увидим только самое обыденное:
секундной стрелки движение,
новогоднюю елку,
смерть.
Конец 1970-х
* * *
Дятел.
Как метроном, он выстукивал
отпущенное нам время.
Ель.
Ее тень казалась нам вечной.
Мох.
Он научил нас любить.
И — почти неизбежное:
мы попросту сбились с такта.
Горестная память хвои
в выпавших волосах.
Тень чужой ели,
ампутированная фонарем.
Цветы, выращенные во тьме,
дабы умереть от солнца.
Наша ель,
превращенная в целлюлозу.
Начало 1980-х
* * *
Брошенная в море бутылка,
я перекатываюсь к твоим ногам.
Раковиной ты собьешь сургуч
и тонкими пальцами,
на которые нанизаны золотые песчинки,
словно виноградины на лозу,
вытащишь на суд божий
мою скатанную в свиток
любовь.
Ты тщишься прочесть послание,
но бумага слиплась,
разбухла от влаги,
пропиталась океанской солью.
Моя любовь схожа
со шкурой убитого ягуара,
где отчетливо видны
только пулевые отверстия.
Начало 1980-х
* * *
Висело на пылающем кресте
фабричных труб усталое дыханье.
Я распинался вместе с ним, заране,
уверенный в возмездии и мзде.
Отсюда город весь как на ладони,
как на ладони свежие рубцы.
Час воспаленно-огненной агонии
на дымном ложе отдает концы.
В своем неоновом ажурном саване
ложится город в полуночный гроб
и уплывает из остывшей гавани,
подставив западу свой мертвый лоб.
А я на облако взошел по трапу
и, от возмездья на ночь отдален,
обшариваю темный небосклон —
ищу свой крест:
дабы повесить шляпу.
1976
* * *
Никогда не возвращайся
к своему цветению.
Идя по своим следам,
ты увидишь чужие.
Здесь прошла тишина.
Здесь желтые листья
долго носились по ветру,
моля о чуде.
Никто их не вернул дереву,
никто их не отдал обратно
тебе, мое цветение,
опаленное осенью жизни.
Придет зима.
Прикроет твою наготу
белыми лепестками снежинок.
На миг покажется,
что вернулось цветение.
Утюгом я глажу
мокрую от снега одежду.
Вторая половина 1970-х
* * *
Отрыгается все: равнодушие, вера, проклятья.
Забывается все: смерть любви, смерть любимого, даже забвенье само.
Я опять ухожу с одного обжитого распятья,
Чтоб другое искать — новый крест все под то же житье.
Достаю где-то гвозди. С трудом прибиваю запястья.
Одному неудобно, противно и больно вдвойне.
Я вишу на кресте и, как манны небесной, жду счастья.
Потому что оно — лишь для тех, кто висит на кресте.
Середина 1970-х
|
