 |
ГОЛОСА
№3, 2007
Дмитрий Румянцев
У ДОМА МОЦАРТА
Та площадь, Зальцбург — каменный мешок.
Кровавых туш мясной висит душок
еще теперь, где рынок рвался в окна...
А сколько здесь водилось мух допредь —
хвостатых штилей, липнущих на снедь:
к бумаге нотной на клавирной полке.
Каких тяжелых нот окорока
на длинный шест басового крюка
кидал подросток взрослой силой слуха.
Какие звуки мальчик свежевал,
чтоб струнный стон под небом замирал,
и сколько жил он выпростал на кухне.
К чему была сноровка мясника
тому, кто, спорым лезвием смычка
из равнодушной плоти сердце вынув,
кидал щепотью внутрь земную соль...
Мясник? —
Хирург,
пальпирующий боль...
Младенец с музыкальной пуповиной.
СВЯЩЕННАЯ КОРОВА
Деревенское лето в зеленой дрожит чехарде.
— Заколочены ставни Нестряевых. Значит — уедут! —
земский врач, недоучка, всезнайка, Антон Чехонте
поправляет пенсне близорукого велосипеда:
— Значит, Лида...
И вертит былинку, и смотрит на лес:
там торчит во все стороны куст, словно сельское лихо,
как бутыль первача из-за пазухи: — Где ты исчез?
Тут, того, — обрывает Пахомыч, — сгорела Пеструха.
— Как сгорела?
— Да вместе с сараем!
— Неужто поджог?
— Что ж ты думал?
Митрюха, чертяка, опять напаскудил:
ночью к Лиде в окно, да — стихи! Он — поэт, голубок!
Прогнала — нахлестался!
— Да он ли?
— Так видели люди!..
Знать, ревнует!
— К кому?
— Аль, не знаешь?
— Да брось ты молоть!..
Там в Москве — только свистни!
— Не ты ли до младшей просватан?
А старшaґя: позвал бы к венцу, говорит, так пошла б!
— Ася?
— Ася!
— Ох, б...!
— Эй, смотри, повели Герострата!
За Митрюхой ползет (как за ветром ползут облака)
полдеревни. А он по-страдальчески брови нахмурил.
И Антон понимает: не хворая печень — тоска! —
это гробит его мировая тоска по культуре...
СКРИПАЧКА
К ней бабочка присела на плечо.
В ее руке — серебряный сачок?
Луг рампы золотит скрипичный лак.
И вырастает пауза, как злак.
Но снова сатанеет, рвется звук:
в тенетах зала — бабочка, нет — жук,
где слух следит глазами паука
за усиком смычка.
ПОЛКАНУ
Дай лапу мне, когда такая стынь,
да из трубы — крапивный, злой дымок.
В деревне в чащи сумерек — настил,
да “ЗИЛ” в грязи стоит без задних ног.
И на сто верст — ни звезд, ни огонька.
И радио хрипит, и телек сдох.
Ночь суеверий. Лезут с чердака
дух чеснока, сухой чертополох.
А в животе урчит сиамский кот.
И ты под лавкой, на него рыча,
глядишь, как мелкий бес и старый чорт
толкуют за стаканом первача
про жизнь и смерть Ивана Ильича.
|
|
