 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№4, 2007
Глеб Шульпяков
ЧЕРНЫЙ ЯЩИК
* * *
прозрачен как печатный лист,
замысловат и неказист,
живет пейзаж в моем окне,
но то, что кажется вовне
окна, живет внутри меня —
в саду белеет простыня,
кипит похлебка на огне,
который тоже есть во мне,
и тридцать три окна в дому
открыто на меня — во тьму
души, где тот же сад, и в нем
горит, горит сухим огнем
что было на моем веку
(кукушка делает «ку-ку») —
и вырастает из огня
пейзаж, в котором нет меня
* * *
ревет и грохочет на привязи лодка
ночного причала, и тьму околотка,
точнее, окрестностей архипелага,
сжимает, как землю в карманах, салага, —
и между землею и небом, как остров,
точнее, как необитаемый остов,
плывет, раздвигая соборы из мрака
апостола павла — апостола марка
* * *
человек состоит из того, что он ест и пьет,
чем он дышит и что надевает из года в год,
вот и я эту книгу читаю с конца, как все;
затонувшую лодку выносит к речной косе,
ледяное белье поднимают с мороза в дом,
и теперь эти люди со мной за одним столом;
тьма прозрачна в начале, и речь у нее густа —
открываешь страницу и видишь: она пуста
* * *
у черного моря в медвежьем углу,
где желтые волны одна на одну
бросает на берег, как стопки белья,
и море шумит в закромах бытия, —
мой новый овидий! оставшийся лишним
в отчизне, давно позабывшей о книжном
наречии, смотрит на небо за пряжей
густых облаков над пустотами пляжей;
и что ему греки, румынские даки —
в беременных тучах, как нож для бумаги,
мелькает крыло, разрезая страницы
вот счастье, овидий!
вот право — патриций
* * *
гуди, гуди — мой черный ящик,
на пленку сматывай, пока
мой привередливый заказчик
не обесточил провода —
пока потрескивает сверху
его алмазная игла,
я не закрою эту дверку —
мне по душе его игра,
в которой медленно и тускло,
без препинания и шва,
слова прокладывают русло
реки наверх — а жизнь прошла
* * *
качается домик на белой воде
бульварного неба, а может, нигде —
качается между бульваров москва,
давно опустели ее рукава,
одна лишь по старой привычке нужду
справляет собака в забытом углу —
мелькает как облако жизнь в голове —
и дальше бежит по небесной москве
ДЖЕМА-АЛЬ-ФНА*
«Спутник находится в мертвой зоне...
...находится в мертвой зоне...»
Марракеш!
Розовые десны старого города.
Белые спутниковые тарелки
зря сканируют небо —
ни дождя, ни фильма небо им не покажет.
Погасла черная теле-кааба.
И город под вечер идет на площадь.
Головы. Головы.
Головы. Головы. Головы.
Голос на башне хрипит и стонет.
Все на молитву! но голос никто не слышит.
Сотни рук выстукивают барабаны.
Сотни губ вытягивают флейты.
Сотни ртов выкрикивают слова —
и площадь затягивает меня в воронку.
«Что бы вы хотели, мсье?»
слышу возбужденный шепот.
«Qu est-ce que vous voulez?» —
Я отмахиваюсь:
«Не хочу смотреть гробницы Саадитов».
«Не хочу слушать сказки тысячи и одной ночи».
«Не хочу пробовать печень хамелеона».
«Ни будущее, ни прошлое менять не желаю».
«Так что бы вы хотели, мсье?» —
не унимается тип в полосатой джеллабе.
«Можешь мне вернуть «я»?» — спрашиваю.
«Нет ничего проще, мсье!»
Он покорно опускает веки —
виден лиловый узор, которым они покрыты.
«Идем до квартала двойников.
Тому, кто твой, положишь руки
на темя — так, смотри».
Грязные ладони складываются лодочкой.
«И все?» — «Все». Улыбаясь, он
обнажает кривые белые резцы.
«Combien? — Сколько?» — «Сколько
Аллах подскажет сердцу».
Широкая, как жизнь, площадь
стекает в адские трещины улиц.
Утроба города урчит и чавкает.
В темноте на прилавках
все сокровища мира. Но где
полосатый балахон?
Еле успеваю в толпе за провожатым.
«Пришли!»
Под коврами, в шерстяном капюшоне
некто уставился в пустой телевизор —
рядом на ступеньке чай, лепешка.
Он подталкивает: «Пора, друг».
Замирая от страха, складываю руки, и —
«Я — продавец мяты, сижу в малиновой феске!»
«Я — погонщик мула, стоптанные штиблеты!»
«Я — мул, таскаю на спине газовые баллоны!»
«Я — жестянщик, в моих котлах лучший кускус мира!»
«Я — кускус, меня можно есть одними губами!»
«Я — ткач, мои джеллабы легче воздуха!»
«Я — воздух, пaґхну хлебом и мокрой глиной!»
Теперь, когда меня бросили одного посреди медины, я с ужасом понял, что я — это они: продавцы, погонщики, зазывалы, нищие, ремесленники, бродяги; что я смотрю на мир их черными глазами; вдыхаю дым кифа их гнилыми ртами; пробую мятный чай их шершавыми губами; сдираю шкуру с барана их заскорузлыми руками; что мне передалась тупая поступь старого мула; то, как зудит лишай на бездомной кошке. Я хотел найти себя, но стал всеми! стою — и не могу сойти с камня...
В этот момент вспыхивают экраны —
спутник вышел из мертвой зоны! —
и город отворачивается к телевизору.
А я застыл посреди базара
и не понимаю: кто я? что со мной?
«Мсье!» — слышу над ухом строгий голос.
Это говорит офицер, патрульный.
«Ваши документы, мсье!»
— Мне кажется, что я не существую...
— Кому кажется, мсье?
* * *
человек на экране снимает пальто
и бинты на лице, под которыми то,
что незримо для глаза и разумом не,
и становится частью пейзажа в окне —
я похож на него, я такой же, как он,
и моя пустота с миллиона сторон
проницаема той, что не терпит во мне
пустоты — как вода, — заполняя во тьме
эти поры и трещины, их сухостой —
и под кожей бежит, и становится мной
* * *
палку, что ворошил костер,
бросил, когда загорелась, в угли —
если язык не к добру остер,
значит пора на дорогу в углич,
и ни словами, ни лесом рук
тут не поможешь, как ни старайся, —
вырвал язык, не воскреснешь вдруг;
в черных оврагах иди, скитайся
* * *
как лыжник, идущий по снегу во тьму,
держу на уме, что не видно ему —
все дальше уходит по лесу лыжня,
все больше того, что в уме у меня;
сосна, как положено древу, скрипит
в ночи на морозе, который сердит;
и лыжник выходит из леса к реке
(я вижу цветные огни вдалеке) —
спускается вниз, и скрипит языка
большая, как память, ночная река
___________________________________________________________
* Джема-аль-Фна — средневековая площадь Марракеша, одновременно и рынок, и место традиционных мусульманских представлений.
|
|
