 |
ТРАНСКРИПЦИИ
№2, 2000
Марцелиюс Мартинайтис
КЛЮЧ КО ВСЕМУ
Он пришел в литературу, выросшую в плену. Литва как держава утеряла свободу, еще не обзаведясь богатой и вольной письменностью (ХVIII век). Поэзия полтора столетия решала две стратегические и вполне ограниченные задачи — сберегала песенность устной речи и напоминала о героическом прошлом. Формальные изыски начала и середины ХХ века (употребление городского жаргона, отказ от рифмы и строгого метра) не изменили привычного положения: поэзия оставалась средством и способом консервации. Литература служила замкнутости, защите уже известного и неоспоримо прекрасного (“С порога я буду слушать, / как звучат родимые голоса / в Вильнюсе — будто в старинном ларе”).
Марцелиюс Мартинайтис пришел “По мосткам облаков” (так называлась ранняя книга лирики, 1966) — и расположил к себе особой, ненавязчивой зоркостью, балладной повествовательностью, сыновним благоговением перед народной песней, плачем и сказкой. И насторожил — странностью интонации, которая напоминала безграмотность (или бесписьменность ).
Отторжение выспренности, сглаженности, ходульности (“Ход солнца”, 1969, и последующие книги) завершилось его победой: открытием и освоением новой литературной (а значит — реальной!) действительности и способа существования в ней. В литературоведении это принято именовать “стилем”.
С ним родная литература (не ушедшая в эмиграцию) сделалась европейской, не растратив накопленного. Она примагнитила недостающее (ироничность, раскованность, изощренность), а в ответ открыла себя. У Мартинайтиса есть любимое слово — “порог” (“Если я дерево, / которое срубят, / лучше сделайте из меня… / калитку или порог, / над которым встречаются руки”). Порог, обозначающий разделенность и близость двух начал — простора и крова .
Обретя “Баллады Кукутиса” (1977), женственная по своей художественой природе литовская литература познала новую содержательность, в основе которой — преодоление вековечного “варварства” и мужество познания. Горечь и приятие. Современной литовской поэзии (родине Мартинайтиса) чужда рациональность, однако она разумна. Ей уже не свойственна сентиментальность, но она по-прежнему чувственна. В одной из баллад “…дурочка в колодец глянет, — и Земля уходит в небо”. Это — “северное ледовитое небо”. Неуют, беззащитность.
Этой новой поэзии, родники которой — в книгах Марцелиюса Мартинайтиса, — присуща суровая цельность, слитность живого и жившего (о деревенском кладбище поэт говорит: “Там ключ ко всему”). Единство сознания, воли и духа. Ее действующие лица — люди, книги и звери. В ней все заодно — и животные помогают людям осваивать грамоту, обучая их родине (в литовской азбуке белый лист уподоблен снежному полю, а буквы — черным овечкам). В балладе у Мартинайтиса овечка “все буквы брала губами ”.
Он раскрепостил и систематизировал рифму, введя в обиход глубокие и неординарные созвучия (вот попытка их показать в переводе: стеблю — землю; огня нет — глянет; по рельсам — загорелся; слезами — связали и т.п.).
Он придал каркасную жесткость верлибру, и в его балладах, проповедях и гимнах тот нежданно обрел разительную напевность, и мы слышим, “как поют из пластинки / усмиренные смертью деревни, / собранные в единую родину”.
Он придал законность родному наречию, и у него Кукутис зашептал “по-жмудски (на диалекте Жемайтии — Жмуди — западной части Литвы — Г.Е.), на немецком, на польском, на русском”.
От свободолюбия он пришел к свободе.
Жаль, но теперь, пока на всех языках говорят его двойники, сам Мартинайтис все чаще и все продолжительней умолкает. Что ж, “у поэта есть право молчать” до той поры, когда “живые сгинут, / сгинувшие воскреснут / на премьере второго пришествия”.
Лишиться речи (как стать безымянным) не значит не быть. Ибо все мы:
Взысканы будем
вместе и порознь
и все переплавлены в речь… Георгий Ефремов
|
|
