 |
ГОЛОСА
№4, 2007
Марк Харитонов
ПОЭТЫ ФЕРНАНДО ПЕССОА
В лиссабонском кафе “Мартиньо”, на улице под аркадами,
Неподалеку от набережной Тежу, где удваиваются в воде
Яхты Его величества, где ветер, дующий с моря,
Пахнет солью и водорослями, поэты читают стихи
Друг другу — кому же еще? И о чем им вести разговор,
Как не о волшебстве, оживляющем тусклый мир?
“Лишь поэзия
Наполняет пустоту моих дней, покрывает их позолотой”, —
Читает Фернандо Пессоа. Усики, нос с горбинкой, пенсне,
Утомленное худое лицо.
“Только не кошелек с золотыми”, —
Бормочет Бернардо Соареш — про себя, но они с Фернандо,
Кажется, могут друг друга слышать без слов — так похожи.
Один помощник бухгалтера, другой переводит корреспонденцию
Для какой-то торговой конторы, ночью в часы бессонницы
Пишет стихи. (У Соареша сил хватает только на прозу.)
Поднимают еще раз бокалы. Инженер Альваро де Кампос
Поправляет в глазу монокль. (Гладкие волосы на пробор,
Бледная кожа лица — явно из португальских евреев.)
Он читает верлибр о себе — о поэте, который смотрит
На привычную улицу из окна. Ее толчея, многолюдье
Как будто открыты взгляду, но все здесь непостижимо.
“Здесь мистерия шествует по булыжнику, по мостовой,
Смерть покрывает плесенью стены, волосы сединой,
Здесь судьба громыхает телегой — гонит ее в никуда”.
Соареш кивает задумчиво. Он писал о чем-то похожем:
О лицах встречных на улице. На ходу их не замечаешь,
Как слишком знакомый пейзаж. Вдруг взгляд и слух оживают,
Каждый прохожий готов сообщить тебе новость,
Каждый дом о себе повествует, афиша куда-то зовет.
Немая прогулка становится разговором, деревья, камни — словами.
“Повседневность метафизична”, — подтверждает Рикардо Рейс,
Врач, любитель Горация, латинист.
“Все на свете лишь символы”, —
Вновь вступает Пессоа. Поправляет неточным движеньем пенсне,
Галстук сдвинулся набок. Выпил, уже заметно.
“Ни к чему искать скрытый смысл, — возражает Альберто Каэйро,
Худощавый, светловолосый. — Божественность мира —
На поверхности, не на глубине. Предпочту обойтись без метафор.
Чудо — существованье вещей, в них метафизики больше,
Чем в философствованиях о них. Плод вполне понимаешь,
Лишь разжевав его, думаешь о цветке, вдыхая его аромат,
Вот о чем я пишу”.
— “Но мыслить о нежелании мыслить
Невозможно без слов — без символов, без абстракций”, —
Осторожно замечает Соареш.
“Мне нужно, чтобы в стихах
Дерево и цветок о себе говорили сами, — настаивает Каэйро. —
Мыслить носом, глазами, ртом — моя метафизика в этом.
Если Бог в деревьях, цветах, солнце, свете луны —
В этого Бога я верую, тогда вся моя жизнь — молитва,
Каждый час — причащение”.
Как он, право, прекрасен,
Любуется восхищенно Фернандо. Голубые глаза ребенка,
Который ничего не боится. А ведь болен туберкулезом,
Знает, что скоро умрет, — но даже не кажется слабым.
Уединенно живет у престарелой тетушки где-то в деревне,
В Лиссабон выбирается редко, ему не нужно общенье.
Счастливая слитность с миром, языческая открытость,
В повседневности все мы теряем себя, чувство жизни,
Подлинной, той, что нам пригрезилась в детстве.
Только в стихах ощущаешь себя полноценно живущим.
Зажигаются в сумерках фонари, воздух вокруг сгустился,
Порто в бокалах темнеет. “Когда день проходит за днем
В бюро на Руа Дурадор, на втором этаже, — говорит Соареш, —
Странно представить себе существованье других,
Устроенных по-другому, с другим сознаньем, душой —
Кажется, думать и ощущать можно только как я”.
“В каждом из нас живет не один человек, — откликается Рейс, —
Ищешь, не зная себя самого, неожиданно ощущаешь:
Ты словно место, в котором кто-то думает, переживает.
Во мне больше душ, чем одна. Чьи-то мысли и чувства
Спорят, перекликаются, точно актеры на сцене
Разыгрывают во мне свои пьесы. Я больше себя самого”.
“Жить — значит быть другим, — читает стихи де Кампос. —
Ограничиваться собой — удел слепых и немых”.
Поднимают согласно бокалы. Запах роз, разогретого лавра,
Остывая, настаивается, густеет. Вокруг огней снуют мотыльки.
Альваро де Кампос от порто становится меланхоличен.
“Попробуем только представить, сколько людей в этот миг,
Вот тут, в каждом доме, в мансардах, на всех этажах
Думают: вдруг я гений? Останется ли от них что-нибудь?
От нас? От меня? В любом сумасшедшем доме найдутся
Десятки таких. Я пою свои гимны, сидя в курятнике,
Жду, что откроется дверь, стоя перед глухой стеной”.
“Не будем об этом грустить, — Каэйро тоже подвыпил. —
Зверь оставляет следы, птичий полет бесследен.
Ощущение жизни — вот радость. Я похож на свои стихи:
Написал — и читаю их вам, просто не могу по-другому —
Как не может цветок скрывать свой аромат”.
— “Ничего не прошу у богов, —
Снова читает Рейс, — лишь возможности ничего у них не просить.
Не поддадимся судьбе — мудр, кто знание топит в вине”.
Разливают последнее порто.
Соареш встает, пошатнувшись.
“Да, пусть нас никто не знает — воспоем же другое величие,
С ним не сравнить ни успех, ни карьеру: величие поражения.
Пусть оно станет нашей победой. Поднимем его как знамя.
Какая ночная слава — быть великим, но неизвестным!
Почему ты молчишь, Фернандо? У тебя на глазах, что ли, слезы?”
Он отирает глаза. Огни растеклись, размыты в неясном сиянье.
“Простите, я разве молчу? Я счастлив беседовать с вами.
Здесь я — один из вас, я каждый из вас, и в каждом —
Частица моей души. Тебе я доверил, Бернардо,
Свой задушевный дневник. Открыться, как ты, перед всеми
Не всегда напрямую решишься. Поэт по сути притворщик,
Изображает умело боль, даже если болит взаправду.
Жить — значит быть другим. Кто из нас это сказал?
Ощущать в себе множество жизней, вбирать в себя мир,
Воспевать его многоцветие, странствовать меж именами,
Меняя голос, лицо, словарь, стиль, темперамент, характер —
Что еще можно желать? Создаешь поэтов, они начинают жить
Особой, собственной жизнью. Вы на ведущих ролях, но еще не все.
Всех в это кафе не вместишь, не все даже знают друг друга.
Хотите, представлю вам Рафаэля Балдайя или Антонио Моро,
Того, что воспел возвращенье богов? Они тут где-то сидят...”
Пессоа оглядывается: в кафе никого, только он один.
Рюмка пуста, на дне в остатке вина барахтается поденка.
Он пальцем высвобождает ее, стараясь не повредить,
Оборачивается к хозяину: “Еще бы немного порто”.
“Вам, кажется, хватит, сеньор Фернандо”, — тот добродушен,
Но неумолим. “Я впитываю как губка”, — не настаивает Пессоа.
Он выходит на улицу под аркады, поднимается по Руа Аврора.
Его почти не шатает. Бриз с моря, как материнская ласка.
Черепица, стены, булыжник возвращают дневное тепло.
Этажи налезают один на другой — нагромождения жизней.
Где-то стихает радио, громко хлопает дверь,
Цоканье каблучков, беседа двойных шагов.
Плоть живого роения у фонарей делает свет телесным,
Как стихами становятся мысли. Тени, множась, сменяясь,
Обгоняют друг друга. Которая из них чья? Все твои.
Впрочем, их отбрасывают не тела — пиджак, шляпа, штаны.
Тебя, считай, нет. Перед архангелами предстанешь нагой,
Не отбрасывая теней, невидимый для живых.
Может, тогда начнется
Ваша посмертная жизнь, их и твоя — та, где Гамлет и Макбет
Ведут разговор с Шекспиром, где творенья творят творца.
Из громоздкого сундука извлекут бумажные кипы,
Многие сотни страниц, драмы, прозу, стихи.
Назовут тебя величайшим поэтом...
Одно за другим гаснут окна,
Луна уходит за тучи — ночь снимает маску с лица,
Закрывается черным плащом, растворяются тени.
“Какая ночная слава — быть великим, но неизвестным! —
Бормочет Фернандо Пессоа. — Кто из нас это сказал?”
|
|
