 |
СВЕЖИЙ ОТТИСК
№4, 2007
Аркадий Штыпель, Мария Галина
Стихи Дмитрия Пастернака известны мне давно, и они мне нравятся. Нравятся и вместе с тем вызывают некое раздражение. И вот книжка (“Эпизоды частной жизни”. — Одесса: Друк, 2007) — полтора десятка стихотворений и две маленькие поэмы — и повод разобраться в этих ощущениях. Приведу полностью одно, как мне кажется, характерное стихотворение:
Ты звонишь и просишь привезти книги из твоей библиотеки. / Их привозят, / но даже не выпущенные из дорожных баулов, / зажатые между теплыми носками, корицей и курицей гриль, что передала мать от себя, / хотя ты и кричал, чтоб никаких продуктов и шмоток, / так вот, в чужом городе твои книги / дохнут, как золотые рыбки на дне разбитого корыта; / здесь они меняют кодировку и шрифт, / превращаясь в букинистический хлам, — / нужны ли тебе историческая проза / и греческие гекзаметры? / Но ты не сдаешься — / ты звонишь и просишь привезти книги из твоей библиотеки. / И так раз, и другой, и третий, / пока там, дома, не остаются голые стены / — ни духа твоего, ни призрака, ни родного скелета в шкафу, / и, кроме носков, нечего и послать. / Что остается тебе? / Листать / знакомые страницы, удивляясь, как они пожелтели, / есть холодную курицу-гриль.
Вроде бы автор стремится к минимализму. Но для минимализма, пусть и не слишком радикального, здесь как-то многовато лишних, “аллюзионных” слов: дорожные баулы, корица, золотые рыбки, разбитое корыто, родной скелет в шкафу... А что получится, если мысленно отсечь все “лишнее”? Стиль станет четче и определенней, но очарование (а я настаиваю на том, что в этих стихах есть свое очарование) пропадет. Чтобы понять, в чем здесь дело, попробуем прояснить: а о чем, собственно, пишет Дм. Пастернак, какова главная тема “Эпизодов частной жизни”?
Еще несколько цитат:
После универа у меня остались горы конспектов / ...Со временем... / они погибали одна за другой — / эту я сжег, ту порвал. / ...кажется, в этом и состоял смысл / записанного в тетрадях, — / от чего я теперь избавлялся, / как избавляются от лишнего груза / на тонущем корабле.
наш старенький профессор лингвистики / любил копаться в словах / ...для него все было прекрасно / если только отвечало законам грамматики / ...его сын законченный нарик / учился с нами на курсе / ...говорили Андрюша бьет отца / выколачивая деньги на ширку / ...старик стал искать предлог / задержаться в универе подольше / он и ночевал здесь / ...и вот сидит наш старенький профессор лингвистики / ночью в пустой аудитории / и ждет слов каких-нибудь слов...
их не было ровно минуту / за эту минуту успел попросить / скорей бы дерьмо это кончилось / и чтобы она была дома / вечер свободен / впереди целый вечер / ...я так и не узнал / как они меня / прикончили
То есть, это стихи определенно посткатастрофического звучания. Что-то случилось, и прошлое стало бессмысленным, а настоящее малосущественным. Дело даже не в конкретных сюжетах и катастрофах “частной жизни”, а в общей тональности, в пресловутом “звуке лопнувшей струны”. В том ощущении невозможности — ненужности, неуместности — лирического высказывания, которое сейчас, так или иначе, испытывают и, так или иначе, пробуют преодолевать все сколько-нибудь значимые (для меня, по крайней мере) стихотворцы. Можно оспаривать тезис о катастрофе лирического дискурса как такового, но любой читатель легко назовет десяток ярких поэтических имен, к которым этот тезис вполне приложим.
Что же касается тех “лишних” слов, о которых говорилось в самом начале этих заметок, то они всплывают в стихах Пастернака — и, скорее всего, неосознанно — как некие обломки обрушившихся поэтик и тем самым оказываются вовсе не лишними. Потому что обломки — это красноречивое свидетельство катастрофы.
Впрочем, и после катастрофы, постигшей лирический дискурс, — вот что нужно помнить, чтобы быть счастливым:
...что можно пойти в кафе на Крещатик, / сесть у окна — пить чай или кофе и смотреть на улицу: / ловить лица прохожих, придумывать им биографию...
...что приедет брат, и мы снова сыграем в бильярд...
...что можно, в конце концов, купить винограда, / синего, он больше подходит для осени...
...что когда-нибудь наши / попадут на чемпионат мира или Европы, / но это не скоро.
Книга стихов знаменитого публициста-сатирика (Виктор Шендерович “Хромой стих”. — М.: Время, 2007) в любом случае обречена на прочтение. И хотя издательская аннотация лукаво гласит: “книга предназначена для узкого круга любителей Шендеровича” — можно предположить, что узкий круг любителей собственно поэзии тоже нет-нет, да и пролистает эту книжку. Скажу сразу: в стихах, писавшихся “для себя”, “в стол” на протяжении трех десятков лет, Шендерович остается Шендеровичем — приметливым наблюдателем и едким комментатором — правда, под напором лирической стихии ему не всегда удается сохранить свою фирменную невозмутимость.
Здесь дом построят на глазок, а соловьи споют по нотам,
здесь тьма чернее и пронзительнее свет,
здесь нет пощады мудрецу, но есть поблажка идиоту —
и есть надежда здесь, когда надежды нет.
Шендерович не ставит перед собой никаких особых “поэтических задач”, не пытается ничего изобретать, но легко и складно излагает вполне традиционными стихами свои, как говорится, холодные наблюдения и горестные заметы.
В парке зябла девушка с веслом,
До весны закрылись вернисажи,
А любовь давали за углом,
И была со скидкой распродажа.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
В очереди не было фарцы,
А была надежда и усталость.
Скоро разобрали дефицит.
Ничего последним не досталось.
Надежда и усталость — вот, пожалуй, лейтмотив и лирики Шендеровича, и его сатирических эскапад.
...И заколдово-зачарована —
Сама собой! — лежит, громадина,
Где тянут все, что не своровано,
И тырят все, что не украдено.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Зато здесь Гоголь опечаленный
Пересидит себя, отвесного,
И вдруг весна придет нечаянно,
Холстину разорвав небесную,
И посреди столпотворения,
В судьбу заваривая вымысел,
Не печь, по щучьему велению,
Но речь — куда-нибудь, да вывезет...
Если мне скажут, что Шендерович “все-таки не поэт”, я не стану спорить. В конце концов, поэтов нынче хоть пруд пруди, а симпатичных собеседников не так уж много...
Аркадий Штыпель
Я не очень люблю авторскую песню, вернее, воспринимаю ее как самостоятельный вид творчества, где слова и музыка “подпитывают” друг друга, но не способны существовать отдельно. Однако раскрыв эту (третью) книгу Елены Казанцевой (“На извозчике едет Алешенька”. — Минск: Новые мехи, 2006), неосведомленный читатель, не ведающий о том, что в своей, “бардовской”, среде Казанцева — человек более чем популярный, воспримет эти тексты как вполне самодостаточные стихи сильного и интересного поэта.
Чужая раненая птица лежит на блюде и молчит,
И кровь из горлышка струится, и лапка по столу стучит.
Она лежит и умирает, ей больше нечего сказать,
И кровь на блюде догорает, и надо птицу разрезать...
Стихи Казанцевой, на первый взгляд бесхитростные, похожи на лубок (недаром на обложке иллюстрация в лубочном духе). Здесь все укрупнено, упрощено и размашисто. Здесь все огромное — птица (“Птица моя огромная, встала не с той ноги”), гномы (“Белоснежка полюбила сразу семерых / огромных гномов...”), игрушечный заяц (“Ты очень похожа на зайца из “Детского мира”, / на зайца большого и белого, цвета кефира”), негры в Африке (“Я завтра уеду в Африку, / — там негры большие, сильные, / огромные и бесстрашные...”). Наконец, сама лирическая героиня:
У меня глаза морского цвета,
У меня коса до парапета,
И размер ботинок сорок третий —
Чтобы устоять на парапете.
Вроде бы — стилизация под “жестокий романс”, насмешка над салонной лирикой.
Я тоскую одна-одинешенька,
догорают в окне небеса.
На извозчике едет Алешенька,
у него голубые глаза.
На извозчике едет Алешенька
неизвестно куда и зачем.
Я тоскую одна-одинешенька,
даже белого хлеба не ем.
Или:
На берегу морском нашел я денежку
и положил в карман, как талисман.
У моря синего я встретил девушку,
А эта девушка ушла в туман.
Как яхта белая под легким парусом
была стремительна и хороша.
А я — мальчишечка с турецким паспортом,
И за душою нет ни гроша...
Жестокий романс — сам по себе стилизация, и эти стихи Казанцевой обладают волшебным свойством: кажется, что они были всегда. Но это, если так можно выразиться, “визитная карточка” поэтессы — то, что на поверхности, для первого предъявления. На деле, если судить по книге, все обстоит гораздо сложнее — так всегда бывает при видимой кристальной ясности и простоте. И тогда оказывается, что наивная поэзия Казанцевой рассказывает нам о вещах очень печальных:
Такси для него я ловлю —
Так сильно его я люблю.
Или:
Когда я песни грустные пою,
Мужчины возвращаются в семью.
Или:
Я красивая, гордая, сильная —
я на завтрак сготовлю оладушки.
На самом деле все эти строки — о житейской неустроенности, в общем-то, о трагедии, героиня-то ловит такси, чтобы любимый уехал домой, к сопернице, а оладушками будет завтракать одна, после того как любимый ушел, “оставив конфеты с коробкою” (“Я сварила на ужин вареники, и призналась тебе, что беременна”).
Ирония — честный и, пожалуй, единственный способ справиться с экзистенциальным ужасом.
Говори мне прямо в ухо —
я давно уже старуха,
и на расстоянии
я не в состоянии
гнать, держать, смотреть и видеть,
дышать, слышать, ненавидеть,
и зависеть, и вертеть,
и обидеть, и терпеть.
Для того, чтобы говорить о вещах, которые напрямую касаются всех нас — страхе одиночества, болезнях, смерти, — не нужно никаких особых прав, это право есть у каждого уже в силу самого устройства жизни. Но в идеале для этого надо обладать чувством меры и тактом. Или, по крайней мере, талантом.
Я помню запах больничной каши,
и коридоров, и “процедурок”.
Я помню руки мальчика Саши,
хотя он в общем-то был придурок,
поскольку нервное отделенье
открыто всяким — и тем, и этим.
Я помню радостное томленье,
когда впервые меня заметил.
Его томленье, мое томленье,
и наши вздохи, и наши взоры...
Осталось только стихотворенье —
нас разлучили гипнотизеры...
Добавлю еще, что у этой книги — два предисловия, причем оба — одного и того же человека, Андрея Анпилова, написанные с разницей почти в год. Первое — о том, как любят и ценят Ленку Казанцеву барды и некоторые поэты (Елена Шварц и Ольга Седакова — мягко говоря, уже немало, а возможно, и достаточно). Второе — собственно о стихах Казанцевой, называется “Машина жизни и любовь”, точное и внимательное. “Выражаясь языком литературной аналогии, муза Казанцевой — чеховская “душечка”. У нее нет иных мотивов, толкающих к перу (к жизни) кроме любви...” И добавляет: “Любовь обойдется без литературы. Литература — увы”.
Утверждение спорное, но очень человечное.
Как и вся книга.
Мария Галина
|
|
