 |
АЛГЕБРА ГАРМОНИИ
№2, 2000
Асар Эппель
О ПОЛЬСКОЙ И РУССКОЙ СИЛЛАБИКЕ
Не знаю причины, чего ради у нас в великой России не видно сея ͜польския исправности в самых первых рифмических стихах...
В. Тредиаковский «О древнем, среднем, и новом стихотворении российском»
Советская культурная политика большое значение придавала переводному делу, обслуживавшему «интернациональную» идею, и ради этого обрабатывалось огромное количество текстов. А поскольку иметь в каждой литературе специалиста со знанием языка и талантом в родном языке не выходило, выгодную работу исполняла по подстрочникам армия литераторов, в основном поденщиков, хотя попадались меж них и мастера. Стих, слог, литературная традиция переводимой поэзии при этом игнорировались, и в качестве индульгенции на подчас отменно выполненную, но в смысле культурного эквивалента все-таки халтуру, литературоведы и внутрицеховые авторитеты измышляли теории, как Равило, апеллировавшие к свойствам «русского уха», на деле же обосновывавшие облегченный и незатейливый подход к переводческой задаче.
Один из злокачественных мифов состоял в следующем: коль скоро польская поэзия — «силлабическая», а силлабический стих диковат, трудно произносим и у нас не прижился, силлабо-тоническая метрика есть единственная творильня для воспроизведения польского стиха, ибо нашему читателю следует создать комфортную ситуацию, сменив благозвучие польское благозвучием русским. Миф этот укладывал польские классические метры в русские ямбы и узаконивал прочие злодейства на просодическом уровне.
Как и всякая господствующая идея, эта была тоже чревата обыкновенным невежеством, и за двести пятьдесят лет верховенства силлабо-тоники в русской поэзии никто не удосужился вникнуть в проблему и сделать надлежащий вывод.
Вывод вот какой: слово «силлабическая» в приложении к русской и польской традиции имеет различный смысл.
Не отвлекаясь экскурсом в историю родимого стихосложения, напомню лишь, что оно заимствовано у Польши. Первые виршевики переняли у польских поэтов тринадцатисложник и одиннадцатисложник, практикуя русские стихи с одинаковым количеством слогов в рифмующихся строках. Освоение чужестранной поэтики с появлением все новых и новых стихотворцев происходило неспешно и не всегда успешно по причине пока что не приобретенной сноровки, пока еще однообразных и неуклюжих рифм, изощренного — дабы втискивалась в стих — коверкания лексики, архаических словес, церковнославянизмов и не всегда высокой одаренности монашествующих пиитов.
Овладевая поэтическим ремеслом, тогдашние сочинители пренебрегли, пожалуй, главным — освоением просодической ситуации в окрестностях цезуры и стиховых завершений (о чем ниже).
А когда было приступлено к упорядочению стихосложения (реформы Тредиаковского и Сумарокова) и ожидался решительный шаг к торжеству предполагавшегося великолепия силлабической просодии, Ломоносов немецкими ямбами совратил отечественную поэтику в куда более перспективную сторону — силлабо-тонику, каковая процветает у нас до сих пор. Силлабика же, недоусовершенствовавшись и проиграв недолгий бой, захирела, вероятно, не без потерь для русского стиха: побудь она еще какое-то время, плоды с этой нивы наверняка бы дозрели. Но это всего лишь предположения.
Увы, аллергический синдром на слово «силлабика» у книжных людей остался, а в переводном деле (не забудем о вышеупомянутых социально-политических вожжах), неуклюже и грубо похозяйствовал, между тем как польскую поэзию всегда можно и нужно было переводить просодически адекватно. Неуклюжесть российской силлабики ни при чем. И вот почему.
Польский стих всегда подходит к цезуре безударной гласной, а завершается женской рифмой. Происходит это оттого, что в польском языке ударение в слове и его парадигмах всегда находится на предпоследнем слоге. Так что спондей — вечная помеха благозвучию — самовластно возникнуть не может. То есть нежелательным скоплениям ударений появиться просто неоткуда, а любой вариант акцентуации получается строг и красив.
Вот как подходит к цезуре и к рифмующему слову одиннадцатисложник:
Вот как — тринадцатисложник:
Следовательно, остальные ударения в предцезурном пятислоговом полустишии одиннадцатисложника (не забудем о постоянном месте польского ударения) могут расположится в следующих — всегда бесспондейных — комбинациях (разделяем слоги так, как они распределятся по словам в предлагаемых примерах):
1) (Ясная панна…)
2) (Святая дева…)
В случае появления односложного слова перед ударным слогом последующего двусложного слова, оно ударение теряет и к нему присоединяется:
Сколь бледен лик твой...
Будь светом Божьим... и т. д.
Ударения в предцезурном семислоговом полустишии тринадцатисложника могут быть расположены тоже только в нескольких благозвучных комбинациях (односложные же слова ведут себя уже известным образом):
1) (Дивный пречудный облик...)
2) (Ясным панны обличьем...)
3) (Вседержитель небесный...)
4) (Превозносите доблесть...)
В правом полустишии и у одиннадцатисложника и у тринадцатисложника варианты одинаковы:
1) (Святый добрый Боже)
2) (Неземная панна)
Вот, собственно, и все варианты. И всё благозвучно. И никаких спондеев... Результаты следования польским схемам позволяют переводчику создавать просодические клоны оригинала. Скажем, примеры переводного одиннадцатисложника из польского поэта XVII века Яна Анджея Морштына:
Врача спросила дева, тупя очи:
«Любиться лучше утром или к ночи?»
Тот вразумляет: «К ночи оно слаще.
С утра ж здоровью боле подходяще».
А панна: «Буду жить по слову мудру
Для вкуса — к ночи, для здоровья — к утру».
А вот тринадцатисложник из Вацлава Потоцкого (XVII век):
Жаждя испить, травивший круль Казимеж зверя,
К шляхтичу небогату постучался в двери.
Обрадовался хозяин монаршью приходу
И, нацедив остатки из бочонка меду... и т. д.
Или из того же Яна Анджея Морштына:
Тверд адамант, никоим не дробимый млатом,
Твердо железо, кое нареченно булатом,
Тверд и дуб вековечный, с камнем лишь сравнимый,
Тверд камень, без успеха волнами точимый.
Ты же, дева, твердее, когда неуступна,
Чем адамант, железо, дуб и камень купно.
Меж тем как русские виршевики и без того подходили к цезуре беспорядочно, теоретики стали постулировать губительный предцезурный ударный слог. Тредиаковский в Правиле III своего «Нового и краткого способа к сложению российских стихов» назидает: «Стих героический должен иметь пресечение на седмом слоге так, чтоб тот седмой слог кончил речение, и он же бы был долгий... Чего ж бы ради оный седмой слог кончил речение, и для чего бы ему долгому надлежало быть, то причина есть сия; ибо что на седмом слоге несколько надлежит отдохнуть... но долгий долженствует для того быть, по тому что на нем голос несколько возвышается, а следующее полстишие нижайшим голосом начинается...».
Увы, наличие в русском языке множества односложных слов и подвижного ударения, несмотря на дополнительные «противоспондейные» остережения Тредиаковского, сотворяло преизбыток этих самых спондеев, да и виршевики не особенно старались — одни по небрежению, другие из-за малой способности к сочинительству. (Любопытно, что те, кто по происхождению были поляки или, как, например, Симеон Полоцкий, белорусы, польскую метрику, в основном, соблюдали.) «Сие впрочем достоверно, что-с-времен Симеона Полоцкого, иеромонаха жившего в Москве, польского состава стихи начали быть в составлении постоянны, и одноличны на нашем языке...» — сообщает в статье «О древнем, среднем, и новом стихотворении российском» Тредиаковский, сам почему-то склонившийся к роковому предцезурному ударению, и отмечавший, к примеру, «хорошие» качества вот какой строки:
Стара уж я, не люблю ныне стихотворства...
И пусть еще у Симеона Полоцкого водилось предостаточно «нормальных» тринадцатисложников, как, скажем:
Два кощунника купно долго время жиста
и смехотворством сребро у людей ловиста...
выходило, что русский силлабический стих не становился легкопроизносимым, формируя у потомков предубеждение к «силлабике», столь горестно аукнувшееся в переводах из польской поэзии.
Общаясь с тамошним стихом во всех его ипостасях (особенно, переводя ренессанс и барокко), я не без удивления обнаружил, что никто вроде бы не стремился освоить метрический рисунок польского стиха (переводы Мартынова и Самойлова из Яна Кохановского — попытка передать польскую силлабику как раз русской исторической силлабикой, а значит, к нашей проблеме не относятся) и утвердился в безусловной необходимости пользоваться просодиями польскими. Таковой методой я и перевожу поляков, ибо оно — пусть запоздало, пусть «музейно» — возвращает кое-что из упущенных возможностей российского сочинительства.
Мои выводы (практические и теоретические) не были поэтами и переводчиками проигнорированы.
В традициях польской метрики, случается, пишет Владимир Британишский. Интересно слагает тонкие, красивые и экзотически звучащие силлабические стихи сам по себе увлекшийся просодической архаикой Дмитрий Полищук.
Отродится ли силлабическая ветвь русского стихотворства, сказать нелегко, а вот переводить польскую поэзию, сохраняя свойственные ей просодии, по-моему, станут обязательно, если, конечно, не увянет само искусство художественного перевода.
|
|
