 |
ГОЛОСА
№3, 2008
Александр Переверзин
ЧАЙНИК
Курили, мялись у сараев,
решали, как доставим груз,
я, Марк и Гена Николаев,
наш однокашник и не трус.
Был Гена третьим, внешним оком,
пока снимали втихаря
мы радиатор, ручки с окон
в цеху при свете фонаря.
Ходили трижды за окошко,
во тьму, где шорохи слышны.
Забрали чайник, вилки, ложки.
Кому теперь они нужны?
И хоронясь во мраке жарком,
соляркой провонявшем так,
что, если щелкнуть зажигалкой,
спалишь к чертям весь этот мрак,
мы выгружались у забора.
Был Гена чайнику не рад:
«За ним вернуться могут скоро,
я отнесу его назад!»
За ним вернутся? Спятил, Гена!
Никто, никто и никогда
не возвратится в эти стены,
на это капище труда,
в пространство ржавое на вдохе,
где — я же трижды там бывал! —
не то чтоб сходятся эпохи,
а просто времени провал.
Там труб дюралевые кости
нашарит в темноте фонарь,
и мнится: на чумном погосте
работал начерно грабарь.
А в отдалении, убоги,
из нашей тьмы во тьму веков
таращатся единороги
токарно-фрезерных станков...
***
...Теперь, застрявший меж мирами,
я говорю с таких высот,
с которых видно, что же с нами
за десять лет произойдет:
Марк, соскользнув в стройбате с крыши,
без ног покинет гарнизон,
Геннадий голоса услышит
и будет в желтую свезен,
я изучу закон Бернулли,
проинжинерю год в Клину.
А чайник мы тогда вернули,
не взяли на себя вину.
***
тополя люди здания
облака облака
колесо-испытание
в парке вднх
в кубе свежеокрашенном
сделав круг до земли
астронавты бесстрашные
задохнуться могли
распаленные встречные
губ губами ловцы
наверху были вечными
а сошли мертвецы
***
Когда они, раздвинув доски, протянут руки сквозь забор,
вложи в ладони папироски. Вот, пригодился «Беломор».
Медбрат октябрьским ветром дышит — калитку держит на замке,
ему бы спрятаться под крышу, а он сидит в дождевике
на мокрой лавке у теплушки, не отрываясь, смотрит ввысь.
Ему, Царю Всея Психушки, здесь на глаза не попадись.
Увидит поздно или рано, прикажет показать ладонь.
Вторую. Вывернуть карманы. В больнице запрещен огонь.
С придурками разбор короткий... К его собачьему труду
не будь пристрастным: за решеткой гореть темнее, чем в аду.
***
Медбрат, но разве в нашей смертной есть что-то большее, чем стриж
улыбки этой сигаретной, когда в безумное глядишь?
И видишь, что за ней — живое, правдоподобное, кривое,
пусть не такое, как у нас, — то мы мертвей во много раз...
...Вообще-то я к тебе по делу. Стаканы доставай и снедь,
есть у меня бутылка белой — не все ж на дураков смотреть.
Пока расспросами не мучай, допьем — отвечу напрямик...
На всякий — повторяю — случай я здесь хочу зарыть тайник,
блок «Явы», спички там — под грушей, под яблоней — огромен сад,
но ты слюней моих не слушай, я пьян и немощен, медбрат.
ПЛАМЯ
Очередное черно-белое
документальное кино:
в железной рамке опустелая
платформа «Косино».
Зима просторная и жуткая —
кругом, куда ни посмотри,
смертельный холод с промежутками
последней, как всегда, любви.
Обживши тамбур многоразовый,
окно застывшее протри.
Живи и миру не показывай,
какое бесится внутри.
***
Вольна, как птица...
А.Б.
Не знает, как освободиться,
и бьется под моим плащом,
бесчеловечная синица —
в ней центр тяжести смещен.
Собрав оставшиеся силы,
прошила ребра до спины,
на клюв трахею накрутила,
и вышла с левой стороны.
|
|
