 |
ГОЛОСА
№1, 2000
Александр Кушнер
. . .
Замечтаться в саду, заглядеться на клумбу
Золотых ноготков, обойти Ниобею,
Не взглянув на нее, — и наткнуться на тумбу,
Преграждавшую въезд экипажей в аллею,
Чертыхнуться, ушиб растирая рукою,
Сделать шаг, еще шаг: обошлось, слава богу,
Через мостик чугунный пройти над рекою
И потом через луг, сокращая дорогу,
Вот и дом с белоснежным фронтоном, лепниной,
И при входе два мраморных льва бесполезных,
И привратник с приветливо-приторной миной,
И парадные залы с чехлами на креслах,
Привиденье стола, привиденье картины,
Привиденье укутанной в белое люстры,
“Завтра снимут их”, — прелесть другой половины
И уют, и удобства, и скрипы, и хрусты,
Комната со Стейнвеем, а в северном, правом,
Затененном крыле есть другая, с Бехштейном
И веджвудскою вазой, и Вакхом курчавым,
И три комнаты с выходом в садик отдельным,
Где никто не найдет: ни приятель, лукаво
Усмехающийся, ни недоброжелатель,
Ни слепая, на ощупь бредущая слава
С запоздалой улыбкой и счетом к оплате,
Можно сесть за работу, а можно лентяем,
Взяв графинчик, устроиться, — разве не ясно?
Или поговорить в уголке с попугаем,
Говорящим прекрасно: “Пррекррасно, пррекррасно...”
. . .
Где теперь? Где-нибудь на Тобаго теперь, в Тринидаде,
Через тысячу лет,
Что похожи на миг, что похожи на сон, бога ради,
Сколько спал я, скажи, без подушки и полуодет?
О, когда б не часы на дубовом комоде, в засаде,
Мы б не знали, какой это час, это мир, это свет!
Помнишь, двое узнать не смогли почему-то друг друга
В мире новом? Представь: буду черным, чернее чернил,
И не вспомню, вот мука,
Ни строки я из тех, что, находчивый, здесь сочинил,
Не умеющий, впрочем, тростник отличить от бамбука,
Но за рифмой спуститься готовый хоть в Нижний Тагил.
Как сейчас метиолам, минуя дворовую клумбу,
Говорю я: спасибо, — за то, что на запах вели
В полутьме, так, быть может, сказать Христофору Колумбу,
Что увел корабли
Из Испании в ночь, доверяя волшебному румбу,
Буду рад, если там, на краю мы сойдемся земли.
Так запомни пароль: Где наш дом? За Таврическим садом!
Отвечать надо сразу, короткою фразой одной.
Для идущего рядом
Это абракадаброй покажется — значит, чужой!
Отойди. Извинись. Постарайся рассеянным взглядом
Охладить его пыл под тропической красной луной.
. . .
Что правда, то правда, я выпил, но вечер
Хорош был и сам по себе; на отшибе
Отставшая тучка летела навстречу
Тому, кто на улицу вышел, подвыпив,
Но в прелести вечера видел заслугу
Не столько свою, сколько мироустройства,
Готового щедро, как близкому другу,
Ему предъявить свои лучшие свойства.
Смотри, получилась осмысленной фраза,
И путаный синтаксис ей не помеха,
Не так ли и слесарь, и плотник-зараза,
Топчась, добиваются в деле успеха,
И сволочь-сантехник, и кровельщик-сука,
Живущие честным трудом и обманом,
Понятней становятся: жизнь — это штука,
Которую сладко завесить туманом.
. . .
“Зла, добра ли, ты вся не отсюда...”
А. Блок
Зла, добра ли, отсюда, оттуда —
Я не знаю, не ад и не рай,
Ты — бумаги счастливая груда,
На столе у меня через край
Норовящая съехать, как пена,
Расплескавшись, — и там, под столом
Вдруг запеть, как морская сирена,
И раздвоенным хлопать хвостом.
Я считаю, что муза из пены
Возникает бумажной, из слов
Плюс немножко тоски и измены
Жизни, смыслу тяжелых основ.
Но подняв улетевший листочек
И строку заменив на строку,
Воск я в уши и ваты комочек
Не хочу положить, не могу,
Я привязан к непрочному стулу,
Словно к мачте, — смотри, Одиссей, —
Пенью, реву внимаю и гулу
Быстрой речи — стихии моей.
. . .
Театр — это место, где тайну не спрячешь,
Она через час — достоянье всей труппы,
Все знают, чему ты смеешься, а плачешь —
Тем более знают все флейты, все трубы,
Все Ричарды Бербеджи, все Копеляны,
Гримерши, заботясь о вашей прическе,
С дороги, не распаковав чемоданы,
Спешит к Товстоногову с ней Смоктуновский, —
Так мне говорил на вопрос о Шекспире
Актер — и ему я воистину верю,
И авторству, самому громкому в мире,
Мышам за портьерой, проныре за дверью.
. . .
Про ужасы читать, покуривая или
Чай попивая, —
Про тот лесоповал, про вечный сон в могиле
Под сопками, в тисках полуночного края;
Под черный лай собак и смех рецидивиста,
С детьми разлучена, и муж в тюрьме замучен...
Я так люблю сирень; чтоб дома было чисто;
Чтоб Шуберт на воде по нотам был разучен;
И летний ветерок, и томный шорох сада,
И звездная вверху, в сухой пыли, дорога!
Мне снова попадет от знающих, как надо
Читать, и горевать, и ровно верить в Бога.
О, Господи, как быть? Что делать? Сигарету
Вернуть? Быть может, чай плеснуть в лицо кошмару?
Расплакавшись, на жизнь пожаловаться эту?
Вину ли разделить за все с Тобой на пару?
. . .
Из открытого настежь окна
Прибывает ночная прохлада.
Это тополь, сырая волна,
Многослойного шума громада!
Ярко комната освещена
Над бушующим хаосом сада.
Друг на друга мы нежно глядим
И потом — на клубящийся сумрак.
Как нам весело выпить над ним
Из сверкающих маленьких рюмок!
Звали мрачного, но, нелюдим,
Он решил не прийти, недоумок.
Что ж, ему же и хуже, — не нам!
Никогда он стихов не напишет
О листве, как сырой ее хлам
Звездной нитью пронизан и вышит.
Обратившись к нему, Вальсингам
Скажет что-то, а он — не расслышит.
. . .
В Петербурге, Мадриде, Каире, похожем на груду
Безобразных камней, в Роттердаме, в Москве у друзей,
В Будапеште, Нью-Йорке, Венеции — и не забуду
Никогда эту ночь с тенью делла Салюте над ней,
В Коктебеле, Пицунде, бессмертном, как солнце, Париже,
Ялте, Киеве, Лондоне, Бостоне, Риме, еще
Где? в Ташкенте, Болонье, Флоренции, Пскове, смотри же,
Что за пламенный перечень, как же мне с ним горячо,
В Тюбингене, Севилье и сколько еще бы назвать я
Должен был золотых, неземных, ослепительных мест,
Где мы счастливы были, и брошены брюки и платье
Были на ночь на кресло, — волшебный, сплошной палимпсест!
|
|
