 |
ГОЛОСА
№4, 2008
Игорь Паньков
БЕЛЫЙ УГОЛЬ
На станции с названьем Белый Уголь
голубка в небе ищет пятый угол.
Под ней, краеугольный как Коран,
перрон встречает месяц Рамадан.
А я уже с утра сегодня пьян
и в корень зрю, и счастлив сей наукой.
Неверный муж, любовник бесталанный,
свой Китеж-град ищу обетованный,
светил полнощных слушая хорал, —
как некто, проникая за Урал,
в отвалах ищет ценный минерал,
до лучших дней в природе невозбранный.
Но мы совсем забыли про голубку!
В ее круженье вижу я уступку
той красоты, что скоро мир спасет,
тому, кто в клюве зернышко несет
(а кто не понял мысли — пусть сосет
родную пепси-колу через трубку).
Комочек перьев, блин, а сколько прыти!
Сказали им, мол, голуби — летите,
и вот она старается, летит,
ее натуре страстной не претит
ни местный бомж, ни местный ваххабит,
она живет, как боженька велит,
а вы живете так, как вы хотите.
Есть многое на свете, друг Гораций,
что и не снилось нашим папарацци,
чего не распахал наш резвый плуг.
Гряди, мессия, коли недосуг!
Без обещанья чуда мир вокруг —
всего лишь разновидность декораций.
Я чуда жду, как у петли Есенин.
Курю. Кремнистый путь, дерьмом усеян,
блестит передо мной, и это факт.
А я попал судьбе счастливой в такт,
и вот он в небе — дивный артефакт,
что сандалет, посеянный Персеем!
Чуть ближе звезд, чуть далее стакана!
И пусть, приняв меня за хулигана,
как демоны взойдя из темноты,
меня распнуть пытаются менты,
и в душу мне плюют, и мне кранты,
я им кричу: «Осанна вам, осанна!..»
Всю в белом, как невесту в час венчанья,
я душу вам дарю без завещанья.
И эту птицу с ней. О, я не скуп!
Еще дарю перрона черный сруб,
где зимний ветер с посиневших губ
падежные срывает окончанья...
ВАГОН
Мы живем в настоящем, набившись в него, как в теплушку,
по щелям закатившись, зажав за щекою полушку.
Как в телячий вагон — так, что даже дыхание сперло,
огрызаясь сквозь сон, наступая друг другу на горло.
Рваный лепень латая, глотая паскудную пищу,
то о вечном вздыхая, то щупая нож в голенище.
Кроя дамою треф, вдоль прохода развесив портянки,
от любви угорев, одурев от тоски и болтанки.
А за хлопьями сажи: пейзажи, пейзажи, пейзажи,
их не встретишь в продаже, таких не найдешь в Эрмитаже,
не своруешь, не срубишь, захочешь купить и не купишь,
только руку протянешь, хлебало раззявишь, а — кукиш.
Не запрячешь под спудом, не сунешь поглубже, поближе...
«Я тебя не забуду, ни разу уже не увижу!..»
Плачешь, мордою к стенке, скукожившись знаком вопроса,
головою в коленки... И стучат, как стаканы, колеса.
Мы живем в настоящем, в другом — не могём, не умеем,
в нем — о прошлом судачим, в грядущее радостно верим,
тычем пальцами в даль, на расхристанный быт забивая,
забывая сдавать, забывая давать, забывая...
Разогнав паровоз, Книгу Книг разломав в развороте,
на обломках колес, на безумно крутом повороте,
от которого клацают зубы, как мелочь в кармане,
на обрубке железного рельса, застрявшем в бурьяне.
МОСКОВСКАЯ САГА
Бреду по улицам столичным
к домам бетонным и кирпичным,
чьи окна в полночь так теплы,
а сердцем — кукольным, тряпичным —
вновь натыкаюсь на углы.
Меня здесь меряют по мерке:
а подойду ли к этой дверке?
И пусть я горд, как Боливар,
но каждый чертик в табакерке
с меня имеет свой навар.
В глазах особенный буравчик:
«А сколько стоишь ты, мерзавчик?
Насколько тертый ты калач?»
И я лечу как в речку мячик,
ах, тише, Танечка, не плачь!
Здесь потасовка, там тусовка —
как хорошо, что нас там нет:
все это, в сущности, рисовка,
одна огромная массовка,
один большой автопортрет.
Сжав кулаки, нахмуря брови,
стараюсь рот не разевать.
Москва! Как много в этом слове
всего, что, вроде мяса в плове,
способно в глотке застревать!
ГАСТАРБАЙТЕР ВАНЬКА ИВАНОВ
В глазах его — море сивухи
и Чудского озера сталь,
он трезвый не тронет и мухи,
он — гой, он — гяур, он — москаль.
Он — гость из болот пошехонских
в стране, где сквозь муть и застой
растет на реках вавилонских
столица орды золотой.
Москва ему — берег турецкий,
прописка — осиновый кол,
веселый вокзал Павелецкий
его под скамейкой нашел.
Засушенный, будто таранька,
настырный, как стадо слонов,
он даже по паспорту — Ванька
и даже анфас — Иванов.
Мешая латынь с суахили,
с безумной болгаркой в руках,
он реет в строительной пыли,
как Демон в ночных облаках.
То — теплая водка в стакане...
То — холод до самых кишок...
Белеет, как парус в тумане,
в Аду его спальный мешок.
|
|
