Удивительным образом эти стиховые речения высвечиваются в начале третьего тысячелетия от Р.Х., когда версификационное мастерство весьма выросло, а местами являет собой выдающиеся имена. Кроме того, современный стихосочинитель оказывается в широкой горизонтали: только на сайте Стихи.ру, именуемом сетевиками ласково-иронично-покровительственно “стихирой”, зарегистрировано уже чуть ли не 200 тыс. стихослагателей. Нас окружает море пишущих, в коем и мы сами являемся песчинками. Некоторые как о новом приеме говорят сегодня о верлибре, вольном метре, комбинировании стилистик или о минималистских формах (вплоть до однострочий). Однако, как выясняется (не о том ли и предупреждал Экклезиаст), что “все уже было”. Если внимательно вглядеться туда, куда мы до сих пор не глядели, то мы имеем шанс сильно удивиться — как собственному невежеству, так и новым, не исключено что радостным, открытиям.

1.

Начнем с самого известного и, конечно же, провиденциального примера.

В 1839 году к старцу Илариону Троекуровскому обратился за духовным советом А.М.Гренков (будущий знаменитый старец — преподобный Амвросий Оптинский), тогда искавший монашеской жизни. Отец Иларион сказал молодому человеку: “Иди в Оптину, и станешь опытным”. Потом прибавил: “Можно бы поступить и в Саровскую пустынь, но там уже нет таких мудрых старцев, какие были прежде, а в Оптиной пустыни старчество процветает”. (Необходимо отметить, что беседа старца Илариона с А.М.Гренковым состоялась через 6 лет после блаженной кончины преп. Серафима Саровского, и духовная обстановка в Саровском монастыре в те времена действительно изменилась не в лучшую сторону.)

Патриарх Московский и Всея Руси Алексий ІІ однажды в храме Христа Спасителя произнес эту знаменитую поговорку “об опыте” в расширенной и измененной редакции: “Если ты суров — ступай в Саров, если хочешь опыта — отправляйся в Оптину, а если ты упрям — езжай на Валаам!”

(Мой друг Юрий Зайцев, с которым довелось совершить в жизни множество путешествий, а в последние годы — сподобиться посетить с Божией помощью Оптину пустынь, Дивеево, Валаам, Почаев и другие святые места, добавил к этому: “...если печален — отправляйся в Почаев”. Не удержусь и от своего варианта: “...а коль отчаян — иди в Почаев”. Можно и соединить оба: “...а коль отчаян или печален — иди в Почаев”. Вот так же, в фольклорной традиции, досочинялись безымянными веками многие изустные реченья.)

А не от той ли фразы о. Илариона пошли знаменитые рифмовки о. Амвросия? Например, самая знаменитая, наиболее часто цитируемая:

Где просто,
там ангелов сo сто,
а где мудрено,
там ни одного.

(При понимании глубины этого суждения, нельзя не признать конгениальным ему — смыслово и стилистически — и умную сентенцию нашего современника: “Пускай сложно, лишь бы не ложно”.

А вот дивная реплика четырехлетнего мальчика из Черкасс, Вани Слепынина, произнесенная задолго до появления “олбанского” интернет-сленга: “На свечке воск, а в голове моск!” Пожалуй, ее можно поставить в ряд с известной народной мудростью — “На Бога надейся, а сам не плошай!”)

Или:

Кто уступает,
тот больше приобретает.

Или такая Амвросиева реплика, которая представляется и блестящей в версификационном смысле, и не очень уж простой в понимании (в части “бычьего обычая”):

Что реку´
человеку-чудаку
или возглаголю
творящему свою волю? —
Так-то, брат, обычай-то
у нас бычий,
а ум-то телячий...

Хорошо, и даже “литературно”, и такое высказывание старца:

Жить — не тужить,
никого не осуждать,
никому не досаждать,
и всем — мое почтение!

Здесь композиционная неожиданность четвертой строки не может не вызывать улыбку. На самом-то деле в столь легкой форме подается формула, исполнение которой и ведет к спасению. Однако попробуйте-ка исполнить ее — сообщенную нам словно в улыбчивые усы.

Продолжение батюшкиных присказок:

Нужно жить нелицемерно и вести себя примерно,
тогда наше дело будет верно, а иначе будет скверно.

“Что тебе за дело, что про тебя говорят? — говорил о. Амвросий. —

Если слушать чужие речи,
придется взвалить осла на плечи”.

Засим он рассказывал известную притчу про старика, мальчика и осла.

Одной монахине, должно быть из Шамордина, он говаривал, предостерегая от высокомерия (и тут нам трудно сдержать улыбку):

Смотри, Мелитона, держись тона:
возьмешь высоко, будет нелёгко,
возьмешь низко, будет склизко;
а ты, Мелитона, держись среднего тона.

Хороши эти наставления: ненарочиты, веселы, запоминаются сходу, с ума нейдут. Хорошо бы нам еще и научиться неукоснительно руководствоваться ими.

Послушай, сестра!
Не будь востра, не будь пестра!
А будь постоянна и смирна,
И будешь мирна!

О скуке:

Скука унынию внука, а лености дочь.
Чтобы прогнать ее прочь,
в деле потрудись,
в молитве не ленись,
тогда и скука пройдет, и усердие придет.
А если к сему терпения и смирения прибавишь,
то от многих зол себя избавишь.

Вот совет преподобного о жизни духовной:

Не будь как докучливая муха, которая иногда без толку летает,
а иногда и кусает, и тем и другим надоедает;
а будь как мудрая пчела,
которая усердно свое дело начала
и к осени кончила медовые соты,
которые так хороши, как правильно изложенные ноты.

На вопрос одной женщины, где ей жить — в миру или монастыре, преп. Амвросий ответил:

Можно жить и в миру,
но не на юру,
а жить тихо.

И еще про монастырскую жизнь: “Чтобы быть монашкой, надо терпения не воз, а целый обоз”.

И на эту же тему:

Терпел Моисей,
терпел Елисей,
терпел Илия,
буду же терпеть и я.

Когда батюшке говаривали, что, де, не дают ему покоя, он ответствовал:

Для нас тогда настанет покой,
когда запоют над нами “Со святыми упокой!”

Словно подхватив “пиитическую” эстафету, уже другой из братьев Оптинской обители (отец Ф.) так наставлял искавших у него совета:

Смотри в себя,
и будет с тебя.

Здесь в рифмованную пару коротких строк сразу сведены и древнегреческое “Познай самого себя!” (с подтекстным продолжением “...и познаешь весь мир”), и Господне назидание о том, что мы не различаем в собственном оке бревно, а судим о соринке в глазу ближнего своего. “Будет с тебя” — то есть и этого знания уже весьма много, во всяком случае, достаточно для спасения; не бери самонадеянно ноши больше. Не познав себя, как можешь судить кого-то? И в том фокус, что, познав себя, никого судить и не будешь.

Отчего человек бывает плох?
Оттого, что забывает, что над ним Бог.

Или вот, хоть и не все в рифму, но ритмически организованно:

Не хвались горох,
что ты лучше бобов:
размокнешь —
сам лопнешь.

Благое говорить — серебро рассыпать,
а благоразумное молчание — золото.

Нельзя не вспомнить и чистые афоризмы, которые сегодня мы могли бы назвать однострочными стихами: “Кто мнит о себе, что имеет нечто, тот потеряет”.

И совсем уж грандиозна — для грешников — спасительная мысль: “Праведных ведет в царство Божие апостол Петр, а грешных — Сама Царица Небесная”.

У преподобного Нектария Оптинского, последнего из 14-ти канонизированных преподобных оптинцев, была келья, выходившая дверью в церковь, в ней он прожил 20 лет, не разговаривая ни с кем из монахов: только ходил к старцу или духовнику и обратно. Сам он любил повторять, что для монаха есть только два выхода из кельи — в храм да в могилу. На этом послушании он часто опаздывал в церковь и ходил с заспанными глазами. Братия жаловались на него старцу Амвросию, на что он отвечал:

Подождите, Николка проспится, всем пригодится.

Николай — мирское имя преп. Нектария, коего моя дочь назвала “старец-Нектарец”. Ему принадлежат и удивительные слова, сказанные в начале 1920-х: “Передайте матери Блока, что ее сын уже на небесах”.

Н.Ильичева приводит речения оптинского монаха новейших времен, отца Трофима: “Он, по рассказам многих паломников, был по своему духовному устроению близок к оптинским старцам. Разговаривал с ними шутливыми, краткими изречениями, часто в рифму, как старцы Амвросий и Нектарий. Например, увидит курящего за оградой монастыря паломника и с улыбкой скажет:

Кто курит табачок,
не Христов тот мужичок.

А тем, кто мог вместить, говорил такое:

Согнись, как дуга,
и будь всем слуга”.

Нельзя не вспомнить о трагической кончине о. Трофима: на Пасху 1993 г. сатанист зарубил троих монахов прямо посреди двора Свято-Введенского монастыря “Оптина пустынь”. О.Трофим и о. Ферапонт были выходцами из сибирских деревень, а отец Василий, молодой человек, в миру был выпускником журналистского факультета МГУ, членом сборной страны по водному поло.

2.

К угоднику Божию Илариону Троекуровскому золотой духовной ниточкой привязана и такая история.

Когда некий инок Иоанн прибыл к келье уже “снискавшего подвижнические лавры” Илариона, тот, провидев Духом Святым, смиренно сказал: “Не Иоанн мне, а я Иоанну должен служить...” С этими словами старец Иларион послал Иоанну стакан чая, чтобы тот напился. (Здесь видится некий символ, связанный со строем монашеской жизни, но об этом — чуть ниже.)

Речь идет о монахах, подвизавшихся в Лебедянском уезде Тамбовской губернии (ныне — Липецкая область) и ставших впоследствии местночтимыми святыми — преподобном Иларионе Троекуровском и преподобном Иоанне Сезеновском.

Эта местность была и родиной преподобного Силуана Афонского, которому в детстве было Господом явлено свидетельство о двух его знаменитых духовных предшественниках.

Было ему и откровение во время молитвенного борения: “Держи ум свой во аде и не отчаивайся”.

Не удивительно, что именно от преподобного Силуана Афонского уже в середине ХХ века о. Софроний (Сахаров) восприял такое речение:

Стой на грани отчаяния,
а когда нету сил,
то отойди и сядь, выпей чашку чая.

Словно щелканье молитвенных четок “ча-ча” здесь звучит в рифме “отчаяния — чая”.

Эта фраза тоже очень знаменита в монашеской среде, поскольку чай играет особую роль в иноческой жизни. Вообще же, отвлекшись “на чай”, вспомним, что проникновенно о чаепитии в скиту на Валааме написал Б.К.Зайцев в известном очерке “Валаам”. (Однако отметим и поразительную деталь, что в некоторых валаамских скитах чай не благословлялся — по строгости воздержания. Она особо впечатляет, если вникнуть в смысл, суть и значение чая и чаепития в иноческом бытии.)

Невозможно миновать свидетельство книги М.Янсона “Валаамские старцы” (Берлин, 1938) о схиигумене Феодоре (Феодуле Пошехове, из крестьян Ярославской губернии), родившемся в 1863 году и опочившем 5/18 февраля 1937 года, 22 года проведшем в одиночестве, в пустыньке на Порфирьевском острове Валаамского архипелага и точно предсказавшем дату своей кончины.

“...Спустя некоторое время о. Феодору опять стало хуже, но он все-таки старался бывать в монастыре каждый понедельник. Эти его посещения прекратились в середине ноября. Обеспокоенные этим обстоятельством, мы с о. Иеронимом, монастырским доктором, поехали на лодке к о. Феодору вновь 17 декабря. Старец встретил нас с живейшей радостью, но сильно изменившимся. “Это уж Сам Бог послал вас”, — сказал он.

Оказалось, что этой ночью он очнулся лежащим на полу своей келлии и долго не в состоянии был подняться и что-либо сделать. С большим трудом удалось ему поставить самовар и согреться горячим чаем. По совету доктора, старец решил немедленно ехать в монастырь. Но, со свойственными ему любовью и редким радушием, пожелал угостить нас чаем в последний раз в своей пустыньке.

Это было незабываемое чаепитие: о. Феодор с радостью говорил о своей близкой смерти и о предстоящей встрече с дорогими ему отцами и братьями. Целых два часа длилась эта прощальная беседа, после чего, помолившись Господу Богу в доме и в часовенке преп. Серафима, что на его островке, мы двинулись в последний для о. Феодора путь, на лодке по монастырским заливам. Ехали в глубоком сосредоточенном молчании, и казалось нам, что о. Феодор прощается со всеми столь глубоко любимыми им местами. Приехав в монастырь, он прошел прямо в больницу, где и водворился в ожидании смертного часа...”

Через два месяца, 17 февраля, в присутствии посетившего его о. игумена Харитона, на слова настоятеля, сказанные схимонаху о. Николаю, находившемуся близ умиравшего, что о. Феодор, может быть, еще поправится, последний твердо и решительно сказал, что он

не поправится,
а через сутки отправится.

Так и случилось.

3.

Отец Геннадий (Давыдов) из села Покровка Белгородской области, скончавшийся в 1997 году схиархимандритом Григорием, в ответ на неискреннее, “автоматическое” покаяние говаривал:

Бог простит
и прихворостит!

Занимательный глагол придумал о. Геннадий! Прихворостит — это значит “поддаст хворостиной”? Или “добавит хворосту” в костер, на котором ты горишь? Или здесь речь о хворости — болезни, которую посылают свыше в наказание за грехи?

Об одном мнимом больном старец провидчески сказал:

Никакой у него не рак,
а дурак.

Нельзя не заметить, что во многих пиитических реченьях старцев, при серьезном разговоре о жизни, смерти, Боге, присутствует особый, живейший юмор — как свечение радости бытия.

Как видим, нередка в улыбчивых “стиховых словах” назидательная, просвещающая и напутствующая нота.

Валаамский игумен Назарий (Кондратьев), начинавший подвижнический путь в Саровской обители и почивший там же 23 февраля / 8 марта 1809 года (между прочим, один из духовных наставников преподобного Серафима Саровского), назидал братии:

О себе рассуждать,
себя осуждать...

И продолжал фразу “прозою”: “то есть свои дела, слова и помышления, совлецыся своея воли, яко срамныя одежды”.

Он же утверждал:

Смирение — ограждение,
терпение — подтверждение,
любовь —
покров,
а где любовь, тамо Бог...

С 1830 года, когда самый известный впоследствии Валаамский игумен о. Дамаскин уже третий год жил в пустыни, настоятелем Валаамского монастыря на смену скончавшемуся 22 января игумену Ионафану избрали о. Варлаама. Уже потом, будучи в Оптиной пустыни, куда его отправили, низведя из игуменов по вердикту святителя Игнатия (Брянчанинова), о. Варлаам на вопрос, как спастись от бесовских страхований, ответствовал:

“От бесов и в келлии не уйдешь,
коли не тем путем пойдешь...

Впрочем, пути спасения различны: один спасается сице, ты же по слову святого Исаака, общим путем входи на восхождение духовного пира”.

4.

А вот и слова самого о. Дамаскина, 40 лет пробывшего настоятелем Валаамской обители и почившего в 1881 году:

Бога любите,
от мира бегите,
в келье сидите.
Келья всему добру научит,
и седяй в ней Бога ради,
никогда не соскучит!

Первая часть назидания, скорее всего, восходит к давнейшему, чуть ли не из древних пустыней к нам пришедшему: “Всех люби, от всех беги”.

И такое было у него присловье:

Кто к миру пристрастится,
тот с пустынею распростится.

Об игумене Дамаскине через 14 лет после его смерти писателю И.Шмелеву один валаамский монах сказал: “Хорошо умел проповеди говорить... как святой стих высказывал. Начнет так напевно, заслушаешься... Я в уме держу стиховые его слова, сладостные....”

Не смеем игнорировать эти без-хитростные (а следовательно, верные) ключевые критерии: “как святой стих”, “напевно”, “сладостные”. Это и есть признаки, по которым определяется то, что — всегда и именно — нужно душе. Очень хорош и точен оборот “стиховые слова”, позаимствованный нами для подзаголовка.

Ознакомимся с совсем уж развернутым полотном — из простых, вроде бы безыскусных проповедей о. игумена Дамаскина.

Итак, братия, — мира бегите,
Бога любите,
с советом живите,
своей воли не творите!
Молвы и рассеянности себя удаляйте,
в пустыню водворяйтесь!
Кто Бога и пустыню любит, —
того и Бог полюбит...
А кто к миру пристрастился,
тот и с пустынею простится,
да и Бог тогда от него удалится!
И останется человек, яко вертоград не огражденный,
на расхищение птицам и зверям;
да и сам будешь для других ловушкой.
Он всегда празднословием своим всякого готов занимать
и молитву к Богу от нас отнимать;
Ему скучно о спасении души говорить,
не любит он постом и поклонами тело свое утруждать,
да не хочет и молитву творить,
а всячески старается время всуе провождать;
он в том и находит себе утеху,
как бы наделать людям побольше смеху...

Творческое многоглаголание заканчивается естественным самоуничижением, коему душеполезно поучиться всем нам:

Много сегодня я, братия, грешный говорил,
и сам ничтоже пред Господом благо сотворил;
горе мне грешному и сущу,
благих дел неимущу,
глаголющу, а не творящу.
Учай другага — себе не учиши, —
увы, увы! душе моя, горе тебе!

Здесь мы видим технический версификационный недочет: пару “себя удаляйте — водворяйтесь” трудно признать удачной рифмовкой даже в стилистике этих сочинений, где предшествуют точные, полнозвучные “любите — бегите — живите — творите”, а ниже следуют “любит — полюбит”, “занимать — отнимать”, “говорить — творить”. Редакторский въедливый глаз сразу заметит, что недостаток легко устраним, поскольку “себя удаляйте” вполне заменимо на адекватное “удаляйтесь”. Думается, что этот изъян связан либо с характером сочинения — импровизационно-изустным, либо первоначальный текст подвергнут искажению в чужих пересказах.

5.

Приведем примеры несколько иного, не устного, а, скорее, письменного жанра, хотя и здесь слышны мотивы “говорительные”, тоже отчасти напоминающие стих-раешник.

Речь идет о допросе 1926 года в Сердоболе (Сортавала) впоследствии насильно выселенных с острова валаамских монахов, не пожелавших переходить на новый календарь. Текст повествования игумена Филимона приведем по изданию Почаевского Братства (“Скорбный юбилейный листок. 1926—1936 гг.”, Владимирово, Словакия, 1937), где он дан прозой, однако в нем явна поэтическая, особым образом выстроенная основа, которую можно воспроизвести так:

Со слезами на глазах монахи
нечто новое открыли им,
и допросщики сидели в страхе
перед тем ответом роковым;
из апостольских соборных правил
валаамцы прочитали вслух
то, что грешный мир теперь оставил —
стал к церковной дисциплине глух!

Дальше текст в статье приведен разорванными цитатами, но ритмически организованные фразы выдают признаки стихосложения. “Ваш отец игумен с нами, знайте, и наместник наш усердный друг!..” “С остальными справится игумен, разошлет их всюду по скитам...”

Протоиерей Николай Алексеевич Гурьянов (1909—2002), о котором говорили: “Любовью Христовой уязвлен преподобне”, подвизавшийся на острове Залита на Псковском озере, в 82-летнем возрасте высказывался, по свидетельству священника Алексия Лихачева, такими стихами:

Прошел мой век, как день вчерашний,
Как миг промчалась жизнь моя,
И двери смерти, страшно тяжки,
Уж недалеко от меня.

 Или:

Вы простите, вы простите,
Род и ближний человек.
Меня, грешника, помяните:
Отхожу от вас...

 “И потом добавлял, хитро улыбаясь, в ответ на наши мысли:

пока не навек”.

Стилистика этих текстов, конечно, напоминает нам стихотворцев ХІХ века, как бы “пушкинский стиль”. Как видим, “общесветское” влияние, обратная связь с миром в “стиховых словах” монахов тоже имели место. Не забудем и об ответе святителя Филарета Московского (Дроздова) Александру Пушкину на известное стихотворение “Дар напрасный, дар случайный...” Текст святителя — по понятной причине — в том же самом размере, что и пушкинский: “Не напрасный, не случайный...”

6.

Заметно, что стихотворные сочинения старцев вообще-то написаны (а чаще и скорее — изречены) по преимуществу свободным разговорным размером (между прочим, очень созвучным с исканиями некоторых замечательных стихотворцев, нам современных, думается, почти физиологически ощущающих ритмико-интонационную усталость русского стиха за последние двести лет), подвижно идущим за фразой, как правило, без жестких стопных регламентаций. В этих сочинениях преобладают повторы, глагольные и однокоренные рифмы (не исключая изредка и сложносоставных), современными стихотворцами понимающиеся как примитивные.

Но мы помним слова преподобного Амвросия Оптинского (1812—1891): “Господь почивает в простых сердцах. Где нет простоты, там одна пустота”.

Эта же формула дана старцем в вышеприведенном виде: “Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено — там ни одного”. Заметим, что в сей присказке представлены две рифмы: достаточно изощренная “просто — сo сто” и скудная “мудрено — ни одного”. И та, и другая укоренены в фольклорной традиции. Фольклорность, примитив — характерная черта поэтической традиции старцев, вне зависимости от их происхождения и образованности. Преп. Амвросий, к примеру, закончил духовную семинарию, а о. Дамаскин был выходцем из простой крестьянской семьи, не получившим никакого образования.

Существует идиотическая фраза “Я человек простой, и говорю стихами...” Есть ощущение, что к рассматриваемому нами случаю ее можно приложить в полной мере, всерьез, без какой-либо иронии и боязни промахнуться.

Нередкой чертой иноческого стихосочинительства является использование рифмованного текста в качестве фрагмента более пространного высказывания, словно цитаты в общем объеме мысли. Посему действительно создается впечатление цитирования, и невозможно судить о подлинном авторстве. Ясно, что таким стилистическим выделением говоривший подчеркивал особую роль именно этой, ритмо-рифмически организованной мысли.

Положительно, лепкому слову Св. Отцы наши придавали стихотворную форму, подражая в этом Господу Иисусу Христу: та молитва, которую мы знаем как “Отче наш”, в своей арамейской основе была преподана Спасителем в стихах, что установлено с достаточной достоверностью.

И очевидно: проблема авторства для старцев не имела никакого значения. “Самовыражение”, то есть желание добиться эдаким “вывертом” “лица необщего выражения” — в творчестве старцев напрочь отсутствовало. До нас свидетели просто донесли фразы подвижников, записав услышанное из первых уст.

Отдавая предпочтение сентенциям, афористичным констатациям из “мира мудрых мыслей”, старцы все же сочиняли по-детски, в радость, не заботясь о “качестве рифмы”, не ставя украшательских, прельщающих “художественных” задач. Понятно, что в смысле точности краегласия, фонетического совпадения, более качественной (и “неинтересной”) рифмы, чем рифмовка слова самого с собой, конечно, не бывает. Однако обычно задача “светской” рифмовки не только в создании звукосмысленно законченных фраз, не в простом ауканье, а в выходе в новые смысловые пространства. Потому нередки у поэтов устремления за эхом рифмы, и отсюда — их же множественные свидетельства о том, что автор никогда не знает, чем закончится начатое в работе стихотворение. “Поэта далеко заводит речь...” (Цветаева). У старцев же, как видим, такой проблемы да и задачи нет. Однако присутствует несомненный момент заговаривания, умножения звукосмысла, словно разматывания клубка или циклического вращения колодцевого ворота.

Не тот славен,
кого мир славит,
но тот, кого Бог прославит,

 — говорил святитель Тихон Задонский.

 7.

— Ну и что тебя так “достает” и “заводит” в этой простоте? — спросил меня 17-летний сын. — Монахи ведь были люди сплошь малограмотные, за редкими исключеньями. Неоткуда было взяться особому изыску в их стихах.

Что сказать на это “племени младому”, по младоглупости почитающему ум, совокупность неких знаний — первее сердца? Что я и сам примерно так думал в его годы? (С той лишь разницей, что в безбожное время мы и имен наших подвижников не знали, и, живя, например, в Белгороде, в нескольких десятках километров от села Покровка, и слыхом не слыхивали об отце Геннадии. И об о. Иосифе (Головатюке), нашем родненьком современнике, подвизавшемся и целительствовавшем в украинском селе Малая Иловица да опочившем в 1970 году. А ведь кому надо было, те знали, знали. Сегодня этого земного ангела почитают как преподобного Амфилохия Почаевского, исцеляясь уже от его мощей, сохраняемых в пещере на Почаевской горе.)

Что сказать нынче о светской поэзии, которая отошла, отпала в свое время от духовной, подобно тому, как отпали от благодати первочеловеки Адам и Ева? В чем же было Божье попущение? Чтоб мы убедились в тупиковости своевольного выбора? Велика же разрешительная любовь Господа к нам, самодельцам! Но изощрение без оснований — вот крайний предел, к которому пришло современное искусство. В дерзновенной попытке безсущностной вязью заполнить зияющую бездну богоотсутствия, если не сказать богооставленности (барокко, ампир, рококо, модерн, и теперь новый тип узора — постмодерн — не вектор ли этого бегства от Бога, то есть движения в никуда?), не очевидно ли явное возрастание духовной энтропии, тщание пустоту подменить имитацией наличия?

Это все более характерно сегодня не только для стихотворчества, но и для искусства в целом (в имени которого невырываемо “зашито” слово “искус”), и больше — для всей жизни современной цивилизации, которую и следует пожалеть, да трудно простить. Упивание собственными миазмами, когда в центр мироздания помещается лишь убогое эго — вот новая форма “вдохновения”, которую предложили нам “художники” ХХ и ХХІ веков. Зададимся вопросом: не является ли усложнение языка искусства новой, многократно повторяющейся гордой, а потому и тщетной, наказуемой попыткой построить Вавилонскую башню — внутри нас самих?

Противоположный изощрению полюс, а именно иной, любвеобильный взгляд на мир и являют нам “стиховые слова старцев”, где отсутствует прикрывающее “украшательство”, а явлены простота и высота любви, оплодотворяющие всё и какие нам, почти безнадежно замаранным цивилизационной грязью, и не снились.