 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№3, 2009
Александр Кушнер
МЕТОНИМИЯ
. . .
А бабочка стихи Державина читает
И радуется им: Я червь, — твердит, — я Бог!
Убогий червячок вдруг крылья распускает:
Узорная канва и радужный глазок.
Уж точно, у нее для гордости и грусти
Все основанья есть, и больше, чем у нас.
Огневка, махаон. Поднимет и опустит,
И сложит, и опять горит павлиний глаз.
И кажется порой, что эта близость к Богу
Досталась ей за то, что близость к червяку
Томит сильней, чем нас, летунью-недотрогу,
Чудовище в мехах, красавицу в шелку.
. . .
Тот, кто оставил очки на скамье,
Видимо, их достает из футляра
Нехотя, зоркий, себе на уме,
Только для чтения, нам он не пара,
Он их не носит — и вот они тут,
Две златоокие тени отбросив,
Солнцем пронизанный зной стерегут
С пристально-выпуклой силой стрекозьей.
Чудно и горестно жить на земле!
Жгуча досада и все ж не смертельна.
О, метонимия! Лето в стекле,
Зной и забывчивость, зренье отдельно.
Собрана в линзы душа, как во сне.
Нет, чтобы сразу ему спохватиться!
Преувеличено все и вдвойне
Выпукло, ярко, плывет и лоснится.
. . .
Гамлет, Клавдий, Лаэрт и Гертруда —
Все поднимутся с пола, просты
И приветливы, — это ль не чудо? —
Подбегут к ним, подарят цветы.
И Офелия тоже воскресла:
Не подточена вечною тьмой,
Весела, молода и прелестна.
А Полоний отпущен домой.
Это лучшее место в спектакле,
А не полная гибель всерьез.
Словно почки на вербе набрякли,
Словно ветер надежду принес.
Отыграем и мы свои роли
И раскланяться выйдем вперед.
Ни обиды, ни гнева, ни боли.
Говорил же тебе: все пройдет.
. . .
По руке, по полету орла,
По тому, что приснилось, по дубу,
Как шумит он, по той из угла
Тени вышедшей, что на Гекубу
Почему-то похожа, по пню
И ключу родниковому тоже
Можно все предсказать, — по огню
И по звездной задымленной дрожи.
Но тогда получается так,
Что рассчитано все и до срока
Предусмотрено, каждый пустяк
Предрешен и обдуман глубоко,
А тем более — ужас войны
Или славная гибель героя,
И греха ни за кем и вины
Нет; да что ж это, Тацит, такое?
. . .
Удушьев Ипполит Маркелыч,
Воркулов Евдоким,
Левон и Боренька, и князь Григорий — светоч,
Чудак единственный... полюбовавшись им,
Еще Лахмотьева отметим Алексея,
Еще разбойника ночного, игрока
С камчатской высылкой... какая галерея!
А всех, как сказано, не меньше сорока.
Я Репетилова заслушался, он — прелесть,
Смешнее нет стихов и виртуозней нет!
И показалось вдруг: с Воркуловым бы спелись
Мы, с Репетиловым придумали б куплет
И подсказали бы Удушьеву идею —
И жизнь другая бы в России началась.
А Софья Павловна, бог с нею!
“Что, сударь, плачете? Живите-ка, смеясь...”
. . .
Нам бояться людей — значит баловать их, —
Александр Сергеич сказал,
Но не тот, что два дня умирал средь своих,
А другой, что убит наповал.
Знали толк они в этих делах, а тебя
Так страшат отношенья с людьми,
Потому что живешь, никому не грубя
И ни разу не хлопнув дверьми.
. . .
Черемуха цветет недели полторы.
Пока она цветет, ничто с ней не сравнится!
Раскинула свои палатки и шатры,
Свой полог подняла, светла и белолица.
И чудится, что есть у дерева душа —
Вот этот чудный дух, вот этот сладкий запах.
С дистанции сойдет всех раньше, так спеша,
Как будто скучно ей на всех других этапах.
Июнь ей ни к чему, тем более — июль.
Лишь юность хороша; черемуха, спасибо!
Как если бы прошел по улице патруль,
Черемуха — пароль, не жимолость, не липа.
Доверчивость, весна, цветенье на распыл,
На грани волшебства, по гибельному краю.
А юность я и впрямь, увы, почти забыл,
И первую любовь почти не вспоминаю.
. . .
Даже если б жил ты на окраине империи,
Но богат был или знаменит,
Вызвал бы тебя на Капри как-нибудь Тиберий,
Предложил пройтись над морем: волны, ветер и гранит,
А тропа по скалам бы вилась винтообразно,
Вверх подняться легче, чем потом спуститься вниз,
И Тиберий разговор повел бы самый праздный,
Посмотреть просил бы на прибой, на кипарис,
Голову склонив по-бычьи, замолкал надолго,
А потом спросил бы: Среди царских дочерей
В женском платье жил Ахилл, как бы в стогу иголка,
А какое имя он носил, скажи скорей.
Ах, не знаешь? Плохо, что не знаешь. А сирены
Пели песни, мог бы ты одну из них нам спеть?
Нет, не мог бы? Ну, тогда пора тебе со сцены
Уходить. А чтобы ты не задавался впредь,
Полетай! — и двинул бы тебя плечом внезапно
Так, что ты с обрыва полетел бы головой
Вниз, по острым выступам, с задержкой, поэтапно
И успел подумать: все пропало, боже мой!
. . .
Я гостя буду ждать, придет он через сквер,
Как лучше нас найти, мы гостю объяснили.
Чужие адреса чудес полны, химер,
И сами столько раз мы с толку сбиты были!
Быть может, я в окне его увижу: он,
С записочкой в руке, неровною походкой
Пройдет наискосок, самим собой смущен
И линией домов, уступчато-нечеткой.
Зигзаг и поворот...
Но тот, кто в первый раз
По адресу идет, всегда от лабиринта
Какой-нибудь фрагмент увидит, щуря глаз,
Обманется, в дверях заблудится постыдно.
В хозяине всегда есть что-то от быка,
А в госте, как бы мил он ни был, от Тезея,
И если с высоты на все, издалека
Взглянуть, со стороны покажется затея
Опасною и впрямь, как высадка на Крит.
Как будто скалам он не дал себя и мелям
Прибрежным запугать. Ты думаешь: визит,
А это древний миф, но в джинсах и с портфелем.
. . .
Вот они прыгают через чугунную цепь,
Школьницы две, малолетки.
Глуп мой порыв запретить это им и нелеп.
Малые детки, а значит, и малые бедки.
Все это лишь обещанье, набросок вчерне,
Первоначальная формочка только, отливка.
Все-таки дрянь — и еще улыбается мне,
Глядя в глаза! И смеется другая паршивка.
— Ведь разобьетесь же, — с ужасом им говорю.
Даже грожу, проходя, указательным пальцем.
Призрачность эту, туманную эту зарю
Как не любить с ее детским румянцем?
Вроде бы кое-что поняли, вняли моей
Просьбе не просьбе, а панике взрослой и страху.
Как не бояться тяжелых цепей,
Верной возможности грохнуться оземь с размаху?
Издалека еще раз погрожу им рукой.
Но оглянусь — и увижу, как, мерно колыша
Ржавую, пыльную связку, одна для другой
Цепь поднимает повыше.
. . .
Так бывает: одна за другой
Среди полного штиля и зноя
Две волны набегут — никакой
Нет причины, безумье сплошное
И случайность, припадок воды
И причуда — все залито ею:
Лежаки, полотенца, кусты,
Даже лестница на галерею.
С чем сравнить этот дикий набег?
Или вспомнить про Лаокоона?
Пена медленно сходит, как снег,
Откатилась волна, как колонна,
Отползла, словно раненый лев.
Все так тихо и ласково снова.
Не признается тот, кому гнев
Этот был адресован. Ни слова.
. . .
Шуман, Шуберт, Шопен — эти “ша”
Словно кем-то подобраны были
С тайным умыслом, чтобы душа
Наша в детстве, средь скуки и пыли,
Догадалась, что жизнь хороша
И про нас наверху не забыли.
Музыкальная эта тетрадь
И поющая в памяти нота...
Невозможно не подозревать
В волшебстве беспрестанном кого-то:
Вот ушел, вот вернулся опять,
Проводил тебя до поворота.
А еще, кроме пьес и сонат,
Мы прочли биографии эти,
Где идет музыкальный расклад
На три четверти или две трети
И бездарными быть не велят
Гениальные взрослые дети.
|
|
