 |
ТРАНСКРИПЦИИ
№3, 2009
Елена Иоффе
«ЧАУРАПАНЧАСИКА» — ЭСТАФЕТА ЛЮБВИ
Все началось с того, что в 1959 году мне попали в руки три листка машинописного текста. В правом верхнем углу стояло: «Вильхана XI век — перевод с санскритского» (орфография сохранена), а затем — «Поэма». Без фамилии переводчика. Распечатку принесла мама моей подруги Надежда Исааковна Рейман, работавшая машинисткой в «Ленинградской правде». Три листка желтоватой бумаги, пять страниц. Вероятно, это был не первый экземпляр, так как не все буквы отчетливо пропечатались. Тогда не принято было спрашивать, откуда. Спасибо, что дали. Первые строки захватили сразу.
Даже теперь
Все мои мысли принадлежат царской дочери
С дымными прядями волос;
Все мои мысли льнут к ней, как к затерявшемуся учению,
Выскользнувшему из ума людей,
Стараясь вернуть ее в мою душу.
Даже теперь
Я вижу ее в душе своей, лимонногрудую,
С лицом, как наши ночные звезды,
С телом, побитым пламенем,
И тогда мое сердце живым погребается в снег.
Текст был странным, неожиданным, откровенным и прекрасным. Ничего равного столь смелой и одновременно целомудренной эротике в те годы нельзя было встретить в нашей печати. Это был поистине запретный материал.
В первую очередь странным было повторение в начале каждой строфы двух слов: «Даже теперь». Что это за серьезное и даже грозное теперь, которое рассказчик преодолевает мыслями о возлюбленной?
...мои глаза, которые скоро перестанут видеть...
...руки, что сжимают во мраке холодное ничто...
Вот оно что! Герой в темнице, и его ждет смерть. Но воспоминания о близости с любимой настолько сильны и красочны, что перед ними меркнет страх.
Текст вместе с кучей других бумаг перекочевал со мной в Израиль. И так он пролежал в секретере много лет, пока я не стала перебираться в другой шкаф. В то время я уже нацелилась издавать свой альманах «Гнездо», предназначенный для «творческой продукции» моих родных и друзей. Для узкого круга. Для памяти. О своей находке в собственном секретере сообщила моей подруге Вете, дочери той самой Надежды Исааковны. Вета ответила из Хайфы: «Напечатай это». Ну да, конечно. Но прежде надо было кое-что уточнить. Позвонила известному иерусалимскому индологу. Он тут же меня поправил: «Не Bильхана, а Бильхана», и сообщил некоторые сведения из энциклопедии.. Кое-что нашли в Интернете. Навела справки у одной московской специалистки по индийской поэзии. Она уверила, что Бильхана по-русски не печатался, иначе она бы знала. Расспросила и своих ровесников, живших в конце 50-х — начале 60-х в Ленинграде, встречались ли они с этой вещью. Никто ее не встречал. Можно было публиковать. Мешало только отсутствие имени переводчика.
В конце концов поэма была напечатана в нашем альманахе («Гнездо» № 2/2003, Иерусалим). Мы снабдили ее кратким предисловием — легендой о кашмирском поэте XI века и его любви к прекрасной принцессе, за которую он чуть было не поплатился жизнью. Оказалось, что произведение это хорошо известно в мире начиная с середины XIX века и называется оно «Чаурапанчасика», что в переводе с санскрита значит «Пятьдесят строф об украденной любви». Но обо всем по порядку.
Один из экземпляров «Гнезда» я, естественно, послала в Москву той специалистке по индийской поэзии, которая заверила меня, что поэма на русский не переводилась. Ответ бил наотмашь: «С Бильханой рядом не лежало». При этом она сослалась и на мнение вышеупомянутого иерусалимского индолога. Я пережила что-то вроде шока. Постепенно стала приходить в себя и размышлять. Первое соображение: «Это снобизм. Владеют эксклюзивным языком и не хотят, чтобы непосвященный вторгался в их область». Эта мысль долго меня утешала. Я ведь чувствовала, что текст мой — жемчужина, независимо от его отношения к кашмирскому поэту. И в этом меня поддержали несколько человек, вкусу которых я доверяю. Но все же откуда взялись эти стихи? Кто и когда их сочинил? Постепенно пришло убеждение, что надо досконально разобраться. Задач было две. Первая — выяснить соотношение русского текста и оригинала. Вторая — найти автора русской версии.
По моей просьбе моя приятельница, Галина Петровна Лукницкая, работавшая библиографом в петербургской Публичной библиотеке, свела знакомство с видными петербургскими индологами. Но и ей не удалось разыскать ни русский подстрочник, ни автора перевода. Пришлось думать о других европейских языках. И выяснилось, что в 1971 году вышла книга исследователя Барбары Столер Миллер «Phantasies of a Love-Thief. The Caurapancasika attributed to Bilhana» (Columbia University Press). В книге этой был дословный перевод двух версий знаменитой поэмы — Северной и Юго-Западной.
Что такое «Чаурапанчасика»?
«Чаурапанчасика» это собрание лирических стихов, в которых влюбленный, разлученный со своей подругой, вспоминает ее красоту и радости их любви. Каждая строфа представляет собой катрен в санскритском размере Vasantatilaka, начинающийся с выражения adyapi (английская транскрипция санскритского слова), которое можно перевести на русский как даже теперь. Стихи написаны от первого лица.
Легенда, связанная с поэмой, повествует, что поэт вступил в тайную связь с царской дочерью и был приговорен ее отцом к смерти, когда эта связь обнаружилась. В ожидании казни он сочиняет стихи, прославляющие его любовь. Стихи эти очаровывают царя, и поэту дарят жизнь и принцессу. (Есть версии этой легенды и с более печальным концом.)
В различных рукописях, хранящихся в архивах Индии и других стран, имеется несколько вариантов поэмы (точнее — собрания строф) под названием «Чаурапанчасика» или «Бильханапанчасика». Однако основными ученые считают две версии, сильно различающиеся между собою, но как бы расходящиеся из одного источника — Северную и Юго-Западную.
Существуют разные мнения о том, кто сочинил эти стихи. Тем не менее имеется несколько причин, по которым наиболее вероятным автором считается кашмирский поэт XI века Бильхана. Эти соображения в числе прочего подтверждаются текстологическим анализом других известных сочинений Бильханы.
Кто такой Бильхана?
Бильхана наиболее достоверно известен как автор поэмы Vikramanka, посвященной невесте царя Викрамадития VI, правившего страной Шалукия. В последней, восемнадцатой части этой поэмы Бильхана описывает свою жизнь, место своего рождения и свои странствия. Описание его путешествий интересно тем, что он дает картину дворов различных суверенов, которые он посетил и где на поэтических турнирах брал верх над местными поэтами. Как правило, это были стихи, воспевающие женскую красоту.
В Кашмире, где он родился, прошли его юношеские годы. Там он познакомился с поэтическим искусством и совершенствовался в различных его стилях. Закончив свое образование, он отправляется в путешествие. Это приблизительно 1062—1065 гг. Играючи он кладет на лопатки интеллектуалов (пандитов) в Матуре. Он гордится тем, что его ученики распространили его учение, и таким образом слава о нем дошла до самых отдаленных уголков мира. Поэт утверждает, что все мужчины и женщины с восторгом читают его стихи наизусть. Каждая строчка восемнадцатой главы сообщает о последующем его перемещении. В каждом новом месте он покоряет, удивляет, восхищает. Наконец Бильхана добирается до страны Шалукия (Южная Индия) и становится придворным поэтом (видиапати) царя Викрамадития VI. Там он создает поэму о царствовании своего шефа — «Викраманку». Это приблизительно 1085 год.
Исследователи находят много общего в стиле описания красоты принцессы Кандралека в «Викраманке» (глава VIII) и в описании принцессы в «Чаурапанчасике». Поэт и его творчество, естественно, должны были быть хорошо известны в государстве Викрамадития VI. Именно в этом районе обнаружено наибольшее количество манускриптов «Чауры», как Северная, так и Юго-Западная версии.
Каждый раз, когда я случайно или намеренно открываю русский текст «Поэмы», я поражаюсь его красоте и выразительности. И впечатление это не меркнет, сколько бы времени ни прошло с предыдущего чтения.
Даже теперь
Сон покидает меня, уходит к ее постели,
Чтобы прикрыть ее заплаканные глаза.
Бедная голубка.
Смерть вошла в сад, время истекает,
Год, что шел медленно и бесстрастно,
Бродит вином осени, и я должен умереть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Даже теперь
Я вспоминаю всех встречных женщин,
Я видел их души, заглядывал им под ресницы,
До дна исчерпывал их глаза.
Жизнь была тогда подобна полету птиц, теней или пламени над холмами,
Я не встретил никого, равного ей.
Вся гамма любви: и чувственность —
Даже теперь
Мои глаза, которые скоро перестанут видеть, рисуют ее образ,
В ушах звенят золотые колокольчики,
Ударяясь об упругие щеки магнолий,
Я вижу пару зябликов, целующихся клювами,
Погружая их по очереди в маленький жадный рот.
И страсть —
Даже теперь
Если б я увидел ее, лежащую с расширенными глазами,
Страдающую лихорадкой моего отсутствия,
Моя любовь к ней стала бы сгустком крови.
И жалость —
Даже теперь
Суровая грубость любви,
Поражающей ее покорное совершенное тело,
Мучает мою память; вот ее рука
Обтягивает платье, яркое, как желтое пламя,
Вокруг ног, словно порывающихся бежать.
Сопоставление дословного перевода Северной и Юго-Западной версий, выполненного Барбарой Миллер, и нашего текста обнаруживает их сходство в сюжете, в описании чувств героя, в образах и некоторых мотивах. Скажем, уже приведенная строфа о целующихся зябликах перекликается с 8-й строфой Северной версии:
Even now
I remember her lying in bed,
spreading perfume of musk
mixed with sandalwood oils —
her seductive eyes lashes playing
like a pair of mating birds
caressing each others bills
(Даже теперь
я вспоминаю, как она лежит на ложе,
благоухающая мускусом,
смешанным с сандаловым деревом, —
ее чарующие ресницы трепещут,
словно пара спутавшихся птиц,
ласкающих друг друга своими клювами.)
Образ Бога Любви, размахивающего цветком над вершинами страсти и ранящего стрелой, тоже в несколько измененном виде встречается в русском варианте. Но вот дикая гусыня, много раз появляющаяся в оригинале как воплощение женской обольстительности, символ сладострастия, столь характерная для индийской любовной поэзии, в русской версии отсутствует. Вообще надо сказать, что по насыщенности эротикой и чувственностью русский текст на порядок уступает индийскому.
Несмотря на сходство сюжета, близость мотивов, нашу «Поэму», действительно, трудно назвать переводом (видно, были правы мои критики-индологи, но только частично). Скорее это фантазия на тему, подражание. И не только потому, что в русском языке не сохранена строфика подлинника. Даже в дословном переводе Барбаре Миллер не удалось уместить содержание индийской строки катрена в одну английскую строку. В нашей «Поэме» есть вещи, которые напрочь отсутствуют в обеих индийских версиях. Например: «И тогда мое сердце живым погребается в снег». Откуда в Индии эта «снежная» метафора? Или: «Даже теперь шепчутся на базарах о слабости той, которая была такой сильной, чтобы полюбить меня». Нет в индийских текстах никакого упоминания о базарах.
Я бы сказала, что и содержание несколько другое. Если герой индийской поэмы в плену воспоминаний о радостях физической близости, пароксизме страсти, возбуждающих укусах, движениях тела своей подруги, что вполне естественно для индийской любовной поэзии и освящено традицией, то в русском тексте все это скорее обозначается тремя словами «суровая грубость любви» — происходит сдвиг в сторону лиризма, романтики, грусти. Вместо физической близости воспевается близость духовная, о которой нет речи в подлиннике. Может ли быть, что наш переводчик своевольно сместил повествование в более приемлемую для европейского читателя область и привнес свои детали? Весьма вероятно. Но прежде надо проверить, не было ли промежуточного варианта, другого перевода. Ведь поэмой этой начали интересоваться еще в XIX веке, причем наиболее ранний перевод, упомянутый в библиографии Б.Миллер, датируется 1848 годом. Может быть, русский текст — это перевод вовсе не с санскрита, а с одного из европейских языков? Напрашивается мысль посмотреть переводы на английский, немецкий, французский. Удача ждала недалеко.
Что произошло в английской казарме
Зимой 1915 года помощник военврача Эдвардс Повис Матерс, сидя на ящике у казарменной печки, перевел на английский поэму Бильханы о тайной любви простолюдина и принцессы и назвал ее «Black Marigolds» («Черные бархатцы»).
Кто такой Матерс?
Эдвардс Повис Матерс родился в китайской семье, проживавшей в Форест Хилле (США), 26 августа 1892 года и умер 3 февраля 1939 года. С 1910 по 1914 — студент Тринити Колледжа в Оксфорде (Англия). В начале Первой мировой поступил добровольцем в британскую армию, но через несколько месяцев по какой-то причине был демобилизован. «Черные бархатцы» были его самым знаменитым переводом. Это его произведение вошло в антологию мировой поэзии, изданную Марком Ван Дореном в 1929 году («Anthology of World Poetry» by Mark Van Doren).
Известный английский писатель Тони Харрисон в своем предисловии к сборнику переводов Матерса из восточной поэзии (E.Powys Mathers «Black Marigolds & Coloured Stars», Anvil Press Poetry, 2004) пишет о своем первом впечатлении от знакомства с этой антологией:
«Среди всех этих большей частью неизвестных мне сокровищ было одно, которое не оставляло меня с той минуты, когда я впервые прочел его в начале пятидесятых. Это были «Черные бархатцы», перевод с санскрита «Чаурапанчасики», выполненный Эдвардом Повисом Матерсом. Эта вещь каким-то образом соответствовала моим детским ощущениям во время войны, когда я, сидя в бомбоубежище, с наслаждением вгрызался в чудесное яблоко, в то время как снаружи падали немецкие бомбы.
С тех пор всякий раз, как я видел книги с именем Матерса на корешке, я покупал их, и теперь у меня собралось довольно большое их количество, включая первое издание «Black Marigolds» (1919), несмотря на то, что они, относясь к эротической восточной литературе, в основном распространялись среди подписчиков и были весьма дороги. Я хотел побольше узнать о поэте-переводчике, но это было очень трудно, так как Матерс более чем переводчик восточной поэзии был известен как составитель кроссвордов под псевдонимом Торквемада».
Ключевым словом Матерс считал adyapi («даже теперь», по-английски — «even now»), которым начинается каждая строфа. Он называл это «словом, предваряющим воспоминание».
Далее снова Тони Харрисон: «Матерс использовал в начале каждой строфы even now, получая тем самым эффект и похоронного звона, и биения сердца приговоренного, бросающего вызов смерти. В паузе между even now и следующей строкой мы слышим, словно удар колокола отпирает осужденному его сознание и сердце для сладострастных воспоминаний... Выражение even now отдается эхом и за пределами поэмы, будучи связано со временем и местом ее перевода, прославляющего радости плотской любви в период войны 1914—1918 в бараках военного лагеря. Даже теперь, во времена тьмы и вымирания, есть потребность вспоминать о сердечных страстях и наслаждениях плоти. Во время войны для молодого человека 23 лет, каким был тогда Матерс, в высшей степени естественна мысль о завтрашней смерти, даже если эта смерть не является наказанием за любовь к кашмирской принцессе...»
Сопоставляя текст нашей «Поэмы» с «Черными бархатцами» Матерса, я обнаружила очевидное совпадение. Каждой строфе русского текста соответствовала строфа из Матерса. Но при этом у Матерса пятьдесят строф, как в индийском первоисточнике, а у нашего переводчика — сорок одна. Девять матерсовских строф остались нетронутыми. Русский переводчик не все перевел и внутри каждой матерсовской строфы. Но основные, яркие, запоминающиеся образы — оттуда. Вот три примера.
Русская строфа № 2: И тогда мое сердце живым погребается в снег — у Матерса в строфе № 2: Then is my heart buried alive in snow.
Русская строфа № 18: Спи, усни; тяжесть разлита по всему миру / Кроме моего зажженного смертью сердца — у Матерса в строфе № 22: Oh, sleep; for there is heaviness for all the world / Except for the death-lighted heart of me.
Русская строфа № 29: Даже теперь / Я бы кинул сети за край моря, / Чтоб схватить за ноги зарю... — у Матерса в строфе № 45: Even now / Spread we our nets beyond the farthest rims / So surely that they take the feet of dawn...
Что же получается? Мы имеем дело с переводом перевода? Но в том то и дело, что «Черные бархатцы» Матерса переводом можно назвать лишь с большой натяжкой, и все различия, отмеченные нами при сравнении русского текста с оригиналами, точно в такой же степени справедливы и в отношении «Черных бархатцев». Это признанный факт. Вот что пишет Матерс во вступительном слове к поэме, опубликованной впервые в 1919 году: «Хотя поэма... содержит стихи прямого, едва ли не дословного перевода, было бы честнее по отношению к Чауре (так Матерс называет автора поэмы; но согласно объяснению Барбары Миллер слово Caura на санскрите означает похититель сердец, также как и просто вор, грабитель, а вовсе не имя поэта) рассматривать эту английскую версию скорее как интерпретацию, чем как перевод; это попытка передать на английском дух скорбной экзальтации, которым наполнено его прощальное слово на санскрите».
В библиографиях трудов о Бильхане «Черные бархатцы» Матерса упоминаются как вольный перевод «Чаурапанчасики». Я склонна думать, что это скорее оригинальное произведение, написанное под влиянием и в подражание индийской поэме. Матерс как поэт — фигура весьма загадочная. О его жизни мало что известно. Тони Харрисон высказывает мнение, что некоторых авторов в своем сборнике переводов он создавал сам.
Однако вернемся к вопросам, поставленным в начале очерка. Мы выяснили, что «Поэма» — перевод с английского, а не с санскрита. Но кто был этот человек, решившийся в то казенное и лицемерное время, почти пятьдесят лет назад, когда было нельзя даже то, что можно, кто был он, посмевший тогда выговорить эти стихи по-русски и передать российской словесности эстафету любви, преодолевающей смерть? Мы этого так и не узнали. Выбросит ли когда-нибудь жизнь его имя на наш берег?
А сейчас я предлагаю читателю отрешиться от всего, что было сказано выше, и войти в волны этого изумительного текста.
Иерусалим
ПОЭМА
Даже теперь
Все мои мысли принадлежат царской дочери
С дымными прядями волос;
Все мои мысли льнут к ней, как к затерявшемуся учению,
Выскользнувшему из ума людей,
Стараясь вернуть ее в мою душу.
Даже теперь
Я вижу ее в душе своей, лимонногрудую,
С лицом, как наши ночные звезды,
С телом, побитым пламенем,
И тогда мое сердце живым погребается в снег.
Даже теперь
Мои глаза, которые скоро перестанут видеть, рисуют ее образ:
В ушах звенят золотые колокольчики,
Ударяясь об упругие щеки магнолий,
Я вижу пару зябликов, целующихся клювами,
Погружая их по очереди в маленький жадный рот.
Даже теперь,
Если б она вернулась ко мне,
Утомленная драгоценным грузом молодой любви,
Я бы снова отдал ее своим рукам — этим неистовым близнецам,
Что сжимают во мраке холодное ничто.
Даже теперь
Я бы снова привлек ее к себе на рассвете,
Смотрел бы в ее серьезные глаза, как влажные звезды,
Не дал бы ей спрятать лицо, вспыхнувшее мгновенным стыдом,
Преображенное великой бессонницей любви,
Что плывет всю ночь, как розовая птица
По рекам среди урожая лотосов.
Даже теперь,
Если б я увидел ее, лежащую с расширенными глазами,
С бледными щеками,
Страдающую лихорадкой моего отсутствия,
Моя любовь к ней стала бы сгустком крови.
Даже теперь
Я слышу звук флейты;
Ее губы-маки изогнуты в любовной пляске,
Ее члены колеблются в ритме любви.
Я вижу ее маленькую и тихую, усталую от легкого бремени,
Которое она всегда носит на стройных ногах.
Даже теперь
Я вижу ее в час, венчающий любовь,
Всю алую от вина, что губы ее дали испить,
С огромными оживленными глазами.
Даже теперь
Суровая грубость любви,
Поражающей ее покорное совершенное тело,
Мучает мою память; вот ее рука
Обтягивает платье, яркое, как желтое пламя,
Вокруг ног, словно порывающихся бежать.
Даже теперь
Я вижу далекое лицо, светлое как золото,
Глаза яркие любовью, сломившей ее.
Такой заколдованной бывает луна, когда Раху перестает
Скрывать ее лучи своей темной тенью.
Даже теперь
Смерть шлет мне утешенье —
Трепет ее пушистых ресниц
И маленькие красные цветки ее грудей.
Даже теперь,
Когда мое сердце разорвано,
Я вижу, как открываются стены тюрьмы,
Я вижу свет и в свете вижу ее,
Она перебирает пальцами свои волосы,
Ее прохладные руки подняты в воздухе,
Глаза ее глядят далеко.
Даже теперь
Я вижу — смыкаются стены,
Сложенные из мрака, и в этом мраке
Девушка не выше моей груди, очень усталая,
Прислонилась ко мне и сонно прислушивается к моим рассказам
О зеленой лозе и маленьких ярких речных цветах.
Даже теперь
Прохладный шум ключа,
Асока, покрытая розовыми бутонами, напоминающими ее пальцы,
Легкие мысли, выплывающие из глубины,
Вот что меня тревожит.
Даже теперь
Я вижу ее, как бывало, в ее белом дворце,
Под факелами, бросающими прохладный свет,
Я вижу, как она оборачивается, показывает свое лицо
И говорит подругам: «Теперь я иду спать, спокойной ночи».
Даже теперь
Я утверждаю, что она была счастлива.
Бог, вооруженный цветком, ранил ее глубоко.
Я вижу, как она стоит, притрагиваясь пальцами к маленьким грудям,
Искоса смотря на меня улыбающимися глазами.
Ах, умри здесь.
Поцелуй меня, и я буду чище быстрых речек.
Даже теперь
Шепчутся на базарах о слабости той,
Которая была такой сильной, чтобы полюбить меня.
И жалкие люди, что продают и покупают за серебро живых людей,
Ухмыляются, собирая жир вокруг глаз, и все же
Ни один из князей городов приморья не взял ее,
Не привлек к своей темной постели. Маленькая одинокая душа,
Ты прильнула к моей, как льнет одежда к телу.
Даже теперь,
Когда для меня загорится только одна заря,
А звезды, не щадя меня, дают представление о завтрашней ночи,
Мне остается недолго посторожить свое сердце.
И это все. Сегодня она не спокойна.
Спи, усни; тяжесть разлита по всему миру,
Кроме моего зажженного смертью сердца.
Даже теперь
Я боюсь мудрецов, которые прогнали размышлениями свою юность,
В их речах я не слышу соли шепота моей возлюбленной,
Ее маленьких мудрых слов, ее многоцветных острых слов,
Резвых, как вода, услащенных страстью.
Даже теперь
Я спрашиваю: где любят и как любят жрицы Рати?
Я слышал, они купаются на закате луны
В теплых бассейнах с серебряными краями.
Правда ли, что их пальцы, окрашенные красным,
Выглядят как ветви кораллов в черном море их волос?
Даже теперь
Я не уверен, что она не Махадеви,
Или Капагата — властная спутница царя,
Или Лакшми лилововолосая, пленившая Кришну.
Я не уверен, что сам Брама,
Руководимый тайными высокими целями,
Не послал ее на землю, чтоб сделать три мира безумными
От прикосновения ее легких ног.
Даже теперь
Я знаю, любовь — это бог, а Рати-смерть — его жена,
И однажды я встретил их светлую дочь,
И мы были друг для друга чудом.
Тогда земля на закате казалась золотой оправой,
Обрамляющей ее сияние.
Это было лето моей юности.
Даже теперь
Я вспоминаю, как спокойна была она, как достойна любви,
В час, когда медленная розово-желтая луна выходила на небо,
Чтоб стеречь урожай и проследить падение персиков,
А стеклянный свет звезд падал, как роса.
В этот час духовной жажды
Как спокойна была она, как достойна любви.
Даже теперь
Я вижу ее испуганные глаза, как у заблудившегося в лесу,
В тот миг, когда ее уши поймали
Довольное рычание собак,
Затравивших меня на пыльной дороге.
Даже теперь
Я восхищаюсь бесстрашием любви той,
Чьи обе ноги помещаются в одной руке,
А все тело на щите сторожей.
Она метнулась, как золотая пантера,
Пойманная в капкан, когда меня схватили,
Борясь с чернобородым, пронизанным яростью отцом,
Порываясь ударить чугунное сердце белыми беззащитными руками.
Даже теперь
Сон покидает меня, уходит к ее постели,
Чтобы прикрыть ее заплаканные глаза.
Бедная голубка.
Смерть вошла в сад, время истекает,
Год, что шел медленно и бесстрастно,
Бродит вином осени, и я должен умереть.
Даже теперь
Я помню, что любил кипарисы и розы,
Большие голубые горы и маленькие серые холмы,
Звук моря. И однажды,
Когда над землей летали звонкие жаворонки
И маленькие дети купались в ручье,
Я увидел удивительные глаза и руки как бабочки.
Даже теперь
Я вспоминаю всех встречных женщин,
Я видел их души, заглядывал им под ресницы,
До дна исчерпывая их глаза.
Жизнь была тогда подобна полету птиц, теней или пламени над холмами.
Я не встретил никого, равного ей.
Даже теперь
Я бы кинул сети за край моря,
Чтоб схватить за ноги зарю,
Поймать видимые и невидимые звезды,
И свой богатый улов сложил бы к ее ногам.
Даже теперь
Я вспоминаю, как мы шли, полные удивления,
Как переходят из сна в страну вечного света,
Вдоль медленно текущих зимних рек,
Качающих умирающее солнце на гладкой поверхности,
Стремящихся, не задевая камышей, достигнуть Нирваны и моря.
Даже теперь
Я вспоминаю ее на рассвете,
Лежащую в моих руках и тихо улыбающуюся
Моей несвязной молитве о ее счастье.
Сейчас смертельная усталость клонит меня ко сну.
Если б я был гробовщиком,
Я мог бы жить и жить, напевая, как птица.
Даже теперь
Дровосек и рыбак возвращаются домой,
Один несет на топоре луну, другой поймал ее в свои сети.
Огни в домах зовут их к любви и сну.
Бродячий певец выходит из душного города,
Чтоб лечь со своей милой под небом;
Луна освещает ее грудь. А меня ждет смерть.
Даже теперь
Я молюсь тринадцати великим богам,
Я становлюсь на колени и говорю:
«Отец света, оставь глаза мне,
Чтоб я мог оттуда видеть ее.
Мать звезд, оставь мне уста,
Чтоб я мог в сновиденье касаться ее ног».
Даже теперь
Я вспоминаю, как моя мечта воплотилась в жадную жизнь
В час, когда опадали цветы персиков.
Тогда золото ее души брызнуло в мою душу.
Я богат и сегодня, в мой последний день.
Даже теперь
Ее рот, точно покрытый пыльцой лотоса,
Несет влагу любви великой жажде любви,
Святейшая чаша любви,
Приникнуть бы к ней еще раз, утолить жажду навеки.
Даже теперь
Я люблю ее продолговатые глаза, которые ласкают, как шелк.
Смерть, распахни в последний раз для меня ее ресницы.
А когда они снова сомкнутся, мне покажется,
Что это еще один ее взгляд, еще один.
Даже теперь
Ее стройные члены гладки, как ствол цветка,
Ее светлое лицо омыто всеми лучами.
Ярко оперенная птичка,
Она не меняется, не приближается, не приблизится.
Такой она остановилась у черного озера невозвратного прошлого,
В чьих водах плавают лебеди моих мыслей.
Даже теперь
Я знаю, что испробовал горячий вкус жизни,
До дна осушил золотую чашу на великом пиршестве.
Пусть побледнеет лицо смерти.
Даже теперь
Ночь полна серебристыми соломинками дождя,
Я посылаю к ней свою душу в последний раз.
Ее голова лежит в тени,
Руки, закругленные для объятья, охватывают пустоту.
На ней нет покровов.
Даже теперь
Так лежит она,
Ее ноги ищут моих, чтоб утешить их.
Не кради мою силу, не плачь даже теперь,
Когда рассвет несет мне вечную ночь.
Наступило время отозвать мою душу.
И теперь
Я принимаю смерть как утешение.
Если б я был свободным,
Я бы обвил ее как лозу вокруг своего тела,
Соками своей души питал бы ее,
И вместо луны светила бы в небе радость.
Черные стражи, настало время нанести удар,
Чтобы выплеснуть мою душу до рассвета.
|
|
