 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№4, 2009
Илья Фаликов
С РУССКОГО НА РУССКИЙ
. . .
О.М.
Напиши мне сломанной рукой
личное письмо,
где строка диктуется строкой,
пишется само.
Обнаружит ярая свеча,
полная луна,
отчего ты вылетел крича
ночью из окна.
Непонятно свойство легких тел
без тяжелых крыл —
отчего, покудова летел,
травму получил?
Бьется рыба камбала об лед,
рыба иваси,
ибо продолжается полет
вдоль всея Руси.
. . .
Нет на железной дороге порядка.
Верхняя полка. Немытая cветится пятка
там, где по правилам должен лежать чемодан.
А в незалежной державе — бессрочный майдан.
Вот угораздило нас. Перепутав
номер вагона и поезда, схему маршрутов,
с Сонькой таможни милуйся, с протянутой той
ручкой ее, от начала времен золотой.
Дружба народов не врезала дуба.
Хор ветеранов гордится красавицей: любо!
Взор ее кроток, губа полнокровно крута.
Гоголь да Бабель полощутся в полости рта.
Сонька банкует, и в общем вагоне
верхнюю полку забил ее кореш по зоне.
Будет все в норме, покудова то ли бандит,
то ли биндюжник на купленном пляже лежит.
Будь все чисто, куда там ни плюнь я.
Эта немытая пятка — пятак полнолунья.
Снилось бы самое синее — мало кто спит.
Солнечный берег намыт, разворован, отмыт.
ЦИКЛОН НА КАМЧАТКЕ
“До царствования имп. Елисаветы Петровны
не было и ста человек крещеных”.
Несмотря на обилие романов любовных,
она увеличила количество оных.
Возможно, это как-то соприкасалось,
странно сближалось и так далее.
Глядя на камчатский вулкан, казалось —
дело происходит в Италии.
Сгорели Помпеи и Геркуланум,
сейсмически неустойчивые бараки.
Подобно сожженным белохвостым орланам
в вулканах лежат коряки.
Не следуя регулярности метра,
ураган подобен русскому бунту.
В юго-западных районах порывы ветра
достигают 32-х километров в секунду.
Подданные слепли
от блеска двора и красоты царицы.
Нисколько не меркли в вулканическом пепле
очи двуглавой птицы.
Царице белолицей
лишь колокольная приятна громогласность.
Объявлена в столице
высокая лавинная опасность.
Школьникам лафа, отменены уроки.
Корабли запрятались в тихую бухту.
Сломаны строки,
ураган подобен русскому бунту.
У Пушкина были в самом начале
сомненья и прочая французская зараза.
Но то была финальная в его арсенале
литературная фраза.
ПАСТОРАЛЬ
Художника Венецианова
люблю за цвет его крестьянок,
кормящих без кормильца пьяного
птенцов, похожих на зарянок,
за рожь высокую, высокую,
за хлеб, кормящий Русь великую, —
вы думаете: за убогую,
обильную и полудикую.
Я скрипку взял, на ней пиликаю.
На третий глаз не тратил ока я.
Не лез с огромной лупой к атому.
А где-то к восемьсот двадцатому
она вставала, рожь высокая.
Летает птица синебокая.
Лежит на деке степь широкая.
Живу по своему хотению.
Ношу крылатые сандалии.
Я вообще за Академию.
Я за учившихся в Италии.
За взоры с трона благосклонные.
За выси Руси полудённые.
А также я за очи томные,
за средиземные, бездонные.
За Геликон, растущий заново
наносом солнечного гравия.
Однако у Венецианова
совсем другая биография.
ПЕРЕВОД
Знают назубок скифы и этруски
точный перевод с русского на русский.
С лака на краплак.
За моей спиной — ни следа, ни метки,
ни большой звезды, ни плохой отметки,
пустошь и голяк.
В переводе — так:
Жил да был дурак, не хужее Вани,
коллекционер почестей и званий,
собиратель благ.
. . .
“Ява”, золотая классика,
не выходит изо рта
у обугленного классика,
Золотая, как Орда,
золотая, золотая ли,
как столица, как мечта
между тех, что не растаяли,
золотая тучка та.
— Ясно выразимся? — Ясненько.
Золотую розу ту
вынимаем из запасника,
пахнущую за версту.
В привокзальный ряд экзотики
человека привело,
чтобы взять у бабки все-таки
роз нечетное число.
Подскажи — о листопаде ли,
о звездаґх в глухой ночи.
О стервятниках и падали
на закате умолчи.
На закате, на закате ли,
на заре ли, на заре
вьется тучка, пепел матери,
оседает на золе.
. . .
Ирисы, вам говорят. Ирисы, ирисы,
стоя, как лошади, спят на рабочем столе.
Мимо летят студебеккеры, эмки да виллисы,
визгом визжат тормоза на высокой скале.
Кто тут поставил такое цветное чудовище?
Кто пошатнул подо мной всю планету и стул?
Жизнь пролетела? Была настоящей и стоящей?
Чем угрожая цветок меня в детство вернул?
Там на колдобине, в петле злодея небритого,
вьется и бьется мой худородный щенок,
помесь дворняги и тигра, еще недобитого,
и у юнната уходит земля из-под ног.
Дрань голоштанная в драку несется на велике,
в око тайфунное воткнуто птичье перо,
а с Окинавы — синатровский голос Америки,
а Левитан — от советского информбюро.
Тонны тушенки, сгущенки, малины ленд-лизовской
лопает дикорастущий портовый Портос,
где, преисполнен железобетонного изыска,
в минное море уходит крутой либертос*.
В яму воздушную ямбы летят и топонимы,
бомбы цветут на окраине материка.
Символом силы считается ирис — в Японии.
Истинно вам говорю. Ибо сила — хрупка.
Бремя любви моей. Время собачьего ящика.
Имя победы. Нежное темя в крови —
падают звезды, родина мать, а не мачеха,
в ухо ее залетают живьем соловьи.
Ирисы, вам говорят. На заре фиолетовой
переработаны в бисерную росу
выхлопы автомобиля, того или этого,
прямо по радуге шпарящего до Хонсю.
. . .
Голубиный базар на карнизе,
торжествуют случайные связи,
белый пух на головке голубки
сизой, пух из воздушной подушки.
Ежеутреннее воркованье
вред наносит уму, потому как
начинается стихотворенье
с неприсущего сладкого звука.
Изнутри по окну ударяя,
человек разъяренно всклокочен,
но на белой вершине помета
флаг отечества вьется победно.
Были жертвы в пути, были жертвы,
альпинисты и сноубордисты,
но нацелился голубь ковчега
на грудастую вестницу мира.
ДОСТОВЕРНАЯ ВЕРСИЯ
На волне играющей и синей,
на дельфине, греки, на дельфине.
Круговая самооборона:
рыбы целы, птицы не убиты.
С борта современности бандиты
сбрасывают разве Ариона?
Настоящий образ, вообще-то,
этого известного поэта
мы не так усвоили, голуба.
Он давным-давно до нашей эры
деру дал с разбойничьей триеры,
оседлав дельфина из фэнклуба.
Были объективные причины
броситься в объятия пучины.
Что матросы? Пьяницы да воры,
ворванью несет из каждой пасти,
а певец прошел коринфской власти
беломраморные коридоры.
Не употреблял паленой водки
или атлантической селедки,
не бывавшей в Средиземноморье.
Но ему налетчики налили
до того, как, отыграв на лире,
облачится в чистое лазорье.
Лучшего концертного костюма
не видала, скажем, и Госдума,
а ее маржа не безуханна.
Покоряла музыка когда-то
средиземноморского пирата
или сомалийского уркана.
Лучшего концертного наряда
не оценит разве что наяда
или златоуст кабацкой голи.
Даже кипарисовая рея
не отменит хора и хорея
или сицилийские гастроли.
Знали, что лютует в море банда,
при дворе тирана Периандра.
При Афине, греки, при Палладе.
При Пилате, мывшим руки в море,
или при Навуходоносоре.
При параде, греки, при параде.
. . .
Ремонтируется дом, который
хорошо стоит напротив нас.
За моей тяжеловесной шторой
музыка звучит который час.
Эта заунывная музыґка
льется из отечества таджика,
а таджик в подвальной глубине
носит белый камень на спине
и на свет выходит из подвала,
чтоб в контейнер сбросить ценный груз.
Слаще, чем привет с лесоповала,
свежий воздух, солнечный навруз.
А рабовладелец экономен,
держит всех на хлебе и росе.
Из египетских каменоломен
тоже выходили чуть не все.
А которые не выходили,
приникали к плееру тому,
где для них на флейте выводили
звуки, непостижные уму.
. . .
Эта дольче вита.
Было ее мало.
Едено и пито
вряд ли небывало.
Падая со стула,
понизу гремели
на пирах Лукулла
кости в черном теле.
Весь секрет успеха
и к нему отмычка —
игры с нимфой Эхо.
Вредная привычка.
Порча аппетита,
жесткая диета
эта дольче вита,
дольче вита эта.
* Либертос (морской жаргон) — железобетонное судно типа Liberty производства США.
|
|
