 |
ГОЛОСА
№4, 2009
Владимир Колесников
НАСТАСЬЯ И СОВЫ
Село затопляется сумерками,
Ужасен из тени жасмин,
Там совы общаются с умершими
И кличут меня на помин.
Но в пятницу танцы на станции,
Щебечет девичий синклит,
И блузка соседки Настасьи
Над темной травою летит.
А я, поливающий овощи,
Повычерпал воду до дна,
Восходит луна, как сокровище,
Но совам она не видна.
Колодец наполнится снова,
Когда, открывая зарю,
Уснут и Настасья, и совы,
А я во дворе закурю.
НОЧНАЯ ЖАТВА
Полуночная луна,
Перепелки полетели,
В облаках полутона,
В чистом поле полутени.
Только лесополоса
В глубине темна, как тайна,
Раздаются голоса
У заглохшего комбайна.
И машины, и возы
Полусонны и не скоры,
Будто стрекот стрекозы
Отдаленные моторы.
В обмолоченном зерне
Полудикий дух полыни,
Волчья стая по стерне
Убегает, как по линии.
АСТРЫ
Осенний день, в саду ни дуновенья,
На сонном солнце яблонь обветшалость,
Сухого хмеля спутанные звенья
И астры, вызывающие жалость.
В их бледно-фиолетовых оттенках
Есть что-то школьное,
Застенок летней вольницы,
Они и наклоняются как школьницы
В передниках на худеньких коленках.
Мне слышится меж ними щебетанье
О маленьких надеждах и секретах.
Но, Боже мой, какие в небе тайны
И ужасы в полях, еще согретых!
. . .
Какие сумерки дождливые
И шелестящие цветы!
И я в сомнении: должны ли вы
Явиться мне из темноты.
Я посадил цветы по линиям,
И, обступив мою избу,
Они мерцают нежным инеем
И вашим именем из букв.
И вот уходит лето красное,
Цветы еще как будто есть,
Но зарастают, волю празднуя,
И что за слово — не прочесть.
МАШИНИСТ САВЧЕНКО
Машинист паровоза Савченко
Из Курского депо,
Сорокалетний красавец,
Особенно в черной шинели
С серебряными погонами,
Депутат Верховного Совета
РСФСР,
А шел пятьдесят второй,
Когда я, пятнадцатилетний,
Спросил, как бы он действовал,
Он, повелитель скорости,
Озаренный топочным пламенем,
Овеянный ветром пространства,
Летящий вместе со светом
Радостного прожектора,
Замечающий в сильных лучах
Лису на обочине леса,
Любящий сонных людей
В покачиванье вагонов,
Новатор, уже заменивший
Тяжелый каменный уголь
На нефтяную форсунку,
Чем высвободил кочегара,
А далее локомотивы
Будут вообще чудесными
В славный век электричества
С развитием аккумуляторов,
Где по законам бионики
Будет сгущаться энергия,
Как в хлорофилловых зернах
(Тут он слегка оживился),
Так вот, что делал бы Савченко,
Перенесенный внезапно
В темное средневековье,
Ответил он с мягкой улыбкой:
Ах, были бы только женщины!
...Я видел его жену на вокзале,
Провожавшую мужа в поездку,
Она была очень красива
И нежно мяукала...
ОСЕНЬ
Сыто лето разлеглось
В подсыхающем отвале,
Глядь: рябиновая гроздь,
Неужель зафлажковали?
Зарябило от рябин
Полосою вдоль окосин,
На кого наводит осень
Синествольный карабин?
Опадающие листья
С горьким привкусом судьбы,
Но моя ухмылка лисья
Захмелела от ходьбы.
Загудит под ветром дуло
Над охотничьей тропой,
Что ты, осень, что ты, дура,
Кто белеет за тобой?
Я уйду в овраги волком,
Будет след кровав и взрыт,
И заплачешь ты навзрыд
На снегу морозно-колком.
ДОРОГОМИЛОВО
Дорогомилово, о, Мила дорогая,
Закат, над ополченьем догорая,
Твою разлуку с мужем осенил
И губы на морозе осинил.
Он обесцветил все, что было ало:
Пожарища, разрывы и сигналы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но знал дивизионный командир,
Что все они полягут как один
И будет им условная могила.
О, дорогая бабушка Людмила!
Когда горит над соснами закат,
Я беспокоюсь, будто виноват.
. . .
Вьюга снегом стучала в окно:
Вью, вью, вью канитель на сукно.
Как наденете белые фраки,
Будет бал в занесенном овраге,
Будут в поле гулянье и смех,
И одна вам невеста на всех.
Провальсирую с каждым по кругу,
Чтобы знали веселую вьюгу.
Ледяные напитки подам,
На санях развезу по домам.
МОЛОДОЙ ЛЕД
Декабрьский день, еще без снега,
Просвечен весь до уголка,
По кочкам прыгает телега,
Земля, как полая, гулка.
И гулок лед, певучи звуки
Ударов клюшки вдалеке
Из-за невидимой излуки
На одомашненной реке.
Поддев по-взрослому кальсонцы,
Мальцы скользят по зеркалам,
Где столько блеска, столько солнца
С румянцем детства пополам.
За ними из соседних улиц
Для доисследованья льда
Все слобожане потянулись,
Как на собрание, сюда.
О, лед, народное событье,
Подобно свадьбе и страде!
И конькобежцев челобитье,
И смех в платочной пестроте.
. . .
Стучался в оконную раму
Варлам Тихонович Шаламов,
Да спать залегли мы рано,
Не отзывались шалавам.
Снежок отряхнув голицею
С приблудного Кабысдоха,
Ушел, обходя милицию,
Так приучила эпоха.
Но сохранила завалинка
Один из резиновых шрамов,
По следу подшитого валенка
Я понял, что был Шаламов.
|
|
