 |
ГОЛОСА
№4, 2009
Надежда Ярыгина
. . .
Пойдем на кухню к балерине.
Там все стерильно, из продуктов — минералка.
Ты спину распрямишь, а я втяну живот,
Руками замахаем и воспарим под потолок.
Ты сбросишь лишних двадцать лет,
Я — лишних восемь килограммов.
Да, вот возьму и сброшу,
Хоть нарастила их для радости телесной
С большим трудом.
. . .
Стала вдруг дальнозоркой и углядела в небе
Чинно летящий косяк — из мужиков косячок:
Лебедев, Уткин, Грачевский, Совушкин, Дятел, Орлов...
— Эй, куда вы, ребята?
— Мы в другие семейства. Мы к другим бабам, к ба-а-а-...
. . .
Когда надумаешь ехать в Бельгию навсегда,
Оставь мне эту железную койку.
На ней скончался красавец-прадед —
Известный краснодеревщик.
А баба Тася не умерла, она превратилась
В словоохотливое привиденьице и выболтала,
Как тебя зачали здесь, на этих упругих пружинах.
Зачали. Развелись. Никому не нужна
Эта проклятая койка, ее живописная ржавчина,
Золотые шары в изголовье, детские сны,
Восторг и ужас первого секса.
Меня тоже мало интересует прошлое
Каких бы то ни было железных коек.
Но если на них спать — снится будущее.
. . .
Удивили друзья, учудили: дочку назвали Лилит.
Имечко долго искали.
Им почему-то казалось — все имена недостойны,
Те, что в ходу, — чужие, дырявые туфли.
. . .
Ты о ком? А, о муже...
Упорхнул к другой бабе. Нет, не взял ничего.
Взял лишь кенара Эдю. Да, лимонного, певчего.
Уходя щебетал: “В этом доме только Эдя меня понимал,
Пел со мною дуэтом, уважал во мне личность”.
. . .
Жила с мужиком двадцать лет.
Русский, фамилия Волков. Волков обгладывал кости,
Грустно поглядывал в лес, держал при себе собранный рюкзачок,
Где имеются спички, соль, ножи и патроны.
Но не удрал. Все ничего, только ночью воет во сне.
. . .
В гимнастерочке лейтенанта прилетал птиц-синиц,
Голубь — в изумрудном галстуке,
Сорока — в костюме официантки,
Воробьи — в удобной камуфляжной форме.
Деловые птицы находят время пообщаться через окно
С пожизненно заключенным попугаем в карнавальном наряде.
Потому что он мастерски играет со словом.
. . .
От некой разбитой статуи зрячий поэт нашел осколочек глаза,
Мистик-поэт — кусочек затылка, философ-поэт — морщинку со лба...
Тот, кто нашел “от уха”, — слышит голос небес как собака.
А у кого “от носа”, чует, как чует голодный пес.
У меня — маленький, гладенький — левая грудь, область соска.
. . .
“Сучка или кобель?” “Рожали вы или нет?”
“Когда у вас будет течка?” “Можно вас полизать?”
Что за вопросы слышу от посторонних людей?
Все потому, что веду собачонку.
Спросит мужик совершенно нормальный, не покраснеет.
Собака даже не вякнет, а я за нее отвечай:
“Если блохастые — не подходите!
Вы еще мальчик, или уже развязались?
...Ай, Габриель, знающий парень, то, что нам надо!”
. . .
Кого-нибудь не хватает?
Венера плещется в ванной, сопит Купидончик в спальне,
На кухне блаженствует Бахус, чудит в мастерской Аполлон...
А те, что ломятся в двери, те, что толпятся в прихожей,
Те, что дерутся на лестнице... Кто звал их?
Они, вообще, кто такие?
. . .
И я поживу у язычников, тоже наслушаюсь россказней,
Про то, какой затейник местный шаман.
Он, превратившись в ворона, летает везде, где вздумает,
Знает где чего приключилось.
Думаю, ворон-шаман не дурак и уже охотно шпионит
За ладною русской бабенкой — за мною.
Развлекайся, хитрющая птица, дело твое, хозяйское.
Сверли мое тело бусиной-глазом, береги от укуса змеи,
Пролетая над головою, каркни в ухо: “кар-савица!”,
Разбуди во мне то, что должно проснуться.
Вот я: гоняюсь за сусликом, лезу под ледяной водопад,
Объедаю смородину, что горит над горною речкой,
Дремлю на прогретой сопке, откуда виден Байкал —
Хранилище дикой энергии — твой бирюзовый Байкал.
. . .
Есть имена как душные цветы...
М.Цветаева
Есть имена как бешеные псы.
Аркадий Саныч! Ваше имя
С меня срывает утром одеяло и гонит на работу.
Бегу, бегу, оно за мной, кусает пятки.
Есть имена как преданные псы.
Вот имя твое, Яша, так похоже на пуделя чернявого.
Оно мне лижет сердце, с ним я засыпаю
И улыбаюсь через сон.
. . .
“Выздоравливай” — командует Солнце
И по паркету раскладывает, по стенам развешивает
Золотые: бинты, носовые платки, панталоны...
. . .
А музыканточки с фортепьянного — длинные, глазастые,
Хохочут, заливаются.
А мальчики с декоративно-керамического — цепкие, гривастые
Венерку-Венерочку куда-то снова несут, надрываются.
Эту гипсовую кралю по всем мастерским затаскали,
Во всевозможнейших ракурсах сопя-пыхтя изобразили,
А все мало. Мастер за процессией следует, бородку пощупывает,
Возмущается:
“Все сиськи у модели немытыми руками замуськали”.
Музыканточки от смеха зарыдали.
“Она богиня, а не корова, Лев Георгич,
У нее не сиськи, а груди”.
Гордо, победно торчат пачканые, зато идеальные груди.
Вожделенно, дерзко лапают их мальчишечки.
Сколько веков лапают не перелапают.
Не отвисают, не усыхают эти вечные античные
То ли груди, то ли сиськи.
“И не отвисають и не усыха — ха — ють!”
А музыканточки, музы, флейты поют, визжат, заливаются.
. . .
Уеду в глухую деревню, и летние дни промчатся,
Как пуганые бараны, а ночи — усталые кони.
Но каждое утро взглянет на меня,
Как желтый гусенок из-под крыла гусыни.
. . .
Лето вредило картошке: солнце ее испекло,
После дожди зарядили, град издырявил ботву.
Лунку копнешь, и глазищи сами залезут на лоб:
Видишь уродливых кукол, видишь кабаньи муди,
Ох и срамные фигуры вместо картошек сидят!
Разные будят фантазьи — очень греховные.
Нас одурачило Лето.
Как же оно нам всучило стремные эти картошки?
|
|
