|
ГОЛОСА
№2, 2010
Владимир Козлов
ВЗГЛЯД НАЕМНИКА
Видели дальнобойщика с кофе в кафе.
За обочиной дальнобойщиков не бывает.
Жизнь его кочевая
стоит, если красный свет.
Видели сухогруз, заходящий в шлюз.
Ржавый матрос направлялся к рубке.
Он потирал руки:
может, на берег пошлют.
Вот город и площадь, собор и базар.
Торговка, последнее продав, перекрестилась,
поскольку весь день бесилась,
выпучивала глаза.
Вот господин прыгает в автомобиль,
зная: еще часа два стоять в пробке.
Он отличает быка от коровы,
но зачем — позабыл.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . .
. . . . . . . .
Возможно, что мы повидали еще не всех.
Кому надо рояль на этаж, кому-то долги выбить.
Но кто еще, в общем, страну эту видел —
всю, после СССР?
Мир протяжен в высоту, в широту —
зачем это знать, поглощая ужин?
Весь мир не нужен —
не помещается во рту.
Мы держимся вместе — три мужика.
Делаем кровлю и бухучет, беремся за курсовые.
Поодиночке б уже завыли.
Вместе нормально пока.
У каждого — биография, только — родня не родна.
Дом — это то, что успеешь прикрыть ладонью.
Мы только приработком ведoґмы,
а тут — страна.
Мы не внутри, а снаружи — хорошего ничего
для нас в этом нету точно.
Просто мир нам дал точку,
с которой видно его —
в простодушном соседстве мертвого и живых,
в величии бесконечной лестницы тварей,
в многообразии, которым сыты до отвала
стремящиеся выше головы,
но не изволяющие глядеть окрест.
Наемники — из мест пустых господних,
где слышнее пoґлдня
благая весть.
Мы — служки Божии. Наш инструмент —
ключи на двадцать, тридцать, сорок девять.
Любого возраста мужи и девы —
наш клиент.
Мы трое из ларца, куда за непотребностью забит
рачительным хозяином подлунный.
Хозяин этот платит нам валютой,
чтоб позабыть
свои проблемы, этот мир и нас самих.
У нас всегда вперед полно работы.
Ведь их водопроводы
всё протекают в мир.
Порой предстанет вся, литая, как сазан,
земля, а на спине — дороги и деревни.
А в ней самой, внутри, — алмазы, кремний.
Она, так вот, просила нас сказать.
“Из тонированного, господин, что ты видел окна?
Базарная клуша, ты помнишь, где юг и север?
Мать твою, селянин, что ты сеешь?
В стране же полно зерна!
Водитель, ты слышал? — там, за бугром, — река.
Матрос, ну сойди, сойди ты уже на берег.
Эй, человек, не сиди за дверью —
недалеко до греха.
Живи и радуйся, гляди себе в окно
на отведенные свои шесть соток мира.
Или на дежурные поллитра —
все равно.
Цари и мыкайся на пятачке; и заливай
глаза своею фирменной настойкой быта,
а нам плати за все, что позабыто.
Давай-давай”.
В ПРИМЕРОЧНОЙ
Лежит Париж в четыреста слоев.
Текущие сюда со всех краев
невольно исполняют ноты
эпох на выбор: гунны, гугеноты —
а ты еще не понял, кто ты.
Фасады стиснуты, как интерьеры:
в комнатах идут премьеры,
кулисами висит архитектура,
отлитая с пугающей натуры, —
а ты перебираешь туры.
Париж лежит в четыреста слоев,
и все наружу грязное белье.
Но мутные его эпохи
смахнешь со столика, как крохи.
Либертинаж, и равенство, и братство
примеришь, может быть, как галстук.
В шкафах скелетов оживают кости,
когда в Европу приезжают гости.
Они идут по ней на ощупь,
слепые от щербатой мощи
решетки кованой, фонтана,
где прошлое течет из мальчугана.
|
