 |
ГОЛОСА
№4, 1999
Николай Кононов
. . .
Ветеранам войны
Тянет к мужчинам, брившим в юности на груди глобуса военну карту,
Нудит узнать сквозь астму моих освободителей и фистулу палачей
Трубный молодеющий баритон отца, восходящий из пучин Урарту,
Об устройстве царского ТТ и первомайских победитовых печей.
Тянет глядеть на них в трамвае, в картезианском свете, в бане,
Выруливающих из парилки на большак с шайкой жалоб наперевес,
С ледовитым веником, по брови в мировом холоде, как Титаник,
Помывающих срам своей юности, сгинувшие бицепсы, пробитый пресс.
Тянет-тянет понять, как они в прицеле разумели не имущих мовра,
Что им ревела тогда простата в подполье молодого живота.
Говорят: ах, писк кутенка, скрип розы ветров, фортка в дали коридора,
Рвота, печиво, слезы, лучшие воспоминания, голая пустота.
И вот я, наконец, говорю полночи с возлежащим на софе этруском,
Внутри него полощется еще теплый пепел, засыпанный по соски,
Это отец мне гудит затуманенным, стеклянным, тусклым
Белым голосом из небытия, со дна траншеи, привстав на носки...
. . .
Жуков, Жуков — пастырь жужелиц железных
Полководцем на ужасной Мойре, полкодавом
Так не смотрит на войска, как ты, любезный,
На меня, нелюбого, наверно...
Скучно, скучно пишет К., но в столбик пыли
Окунает цикламен военный и цитату
Цепенеющего поцелуя — как автомобили
И трамваи с часом утренним смешались.
Близкая близка, — бормочешь мне, — и обрезанье
Уда знамени дивизионного по бахрому до крови,
До запяток памяти, до дрожи, со слезами
Уходящего огня в железный Ледовитый...
. . .
Аполлону
Не зажигает паром
Балтики ровный бром
Золотистым пером,
Приумножая урон
Тем, кто вдевятером
меньше, чем лоск и гром,
Вывернувшего на хром
Кожи ночной капрон
С Марсия за бугром,
И поделом.
Можно стелить постель,
Если б не лучший хмель
Фортелей, что форель
Бьет о мою купель
За ледяной апрель,
И мне сосна и ель
Передают шинель
Легкую, как метель
На легион петель.
Так ли, Адель и Лель?
Заперт отель...
Я за холодный шок —
На ваш драмкружок
Величиной с ожог
Выплесну свой стишок.
И холодит божок
Мой пушок.
СТАНСЫ
Жалобы турка на дровнях: ах, отбило слезную железу, ум, жопу,
Пока я по вашим пашням боронил стерню в Европу,
Пока я забывал вкус сластей, смешки друзей, курлы муэдзина
На шестке минарета, где нудит его голубая корзина.
Я буду работать: шаверму строгать, алычу щупать, класть плитку,
Только отоприте этой ментуры одноглазую, бля, кибитку —
Я шерстью оброс, аки вепрь, и в банях Стамбула
Вряд ли мраморным стану, ах, чем пахнуло, захолонуло, подуло...
Это, сарацин, ломится в имперской выпушке ветер за ворота,
Нефтяное богомолье упрело в скитах павлиньего болота,
Это икряное казнокрадство под золотой рыбий выстрел
В лучшую дольку стерляжьим хрящиком каратов в триста.
Ну, так получи за все чохом, особливо за эту в полгода
Снежную головоломку непроходимого уральского лога,
Где калашная доброта наша не знает горизонта и заката
Угольных лобызаний, строевой поножовщины, громовых угрызений,
отбойного мата...
СЛЕЗЫ В МАНЕРЕ ЛИ БО
Китайский воспитанный юноша, оседлавший велосипед
Интернета, передает, чуть смутившись, миру привет —
Всем-всем-всем, отхлебнувшим из чашечек кофеек,
Что он счастлив, как в речных зарослях королек.
Что на поросшие хмелем желтые берега Янцзы
Его вывел добрый доктор из тьмы психоза под уздцы,
Что он мелкий оптовик, оплакивающий дружка отъезд
На ПМЖ в USA из раззолоченных лаковым закатом мест.
Что он вечерами в парке один трусит по плохим часам,
Пока не выкатится горькой Луны потный сезам,
Что полночи он лобызает горючий монитор своего IBM,
Посылая ласточек китайского привета якобы всем.
И он ненавидит утреннюю свежесть перед духотой,
Сандаловых палочек тонкий дымок голубой,
Меломана из МИДа, выправившего дружку косой документ
За обезьяний пояс пекинской оперы и тату позумент,
Креветок под соевым соусом, омут плохих сигарет, стихи
В доме номер сто тысяч по улице “Разрыдавшейся ольхи”
В каморке о пяти бронзовых кошках эпохи Мин,
И того, кто не оставил пятен, и чей дым неизгладим.
|
|
