 |
ГОЛОСА
№3, 2010
Олег Чухонцев
ОСЬМЕРИЦЫ
*
Холодает под утро уже, а трава густа.
Как ты тут ни валандайся, все равно не уйдешь от судьбы.
Это я про себя бормочу, на исходе августа
собирая в траве упавшие яблоки как грибы.
А антоновка на воздухах еще — благодать,
до которой сам не дорос, но вяжет рот
эта духова плоть: стоять бы вот так, вдыхать,
утоленья не зная и смерть не беря в расчет.
*
Цветы раздвинув, с подоконника
глядела жадно, как с оркестром
знакомого несли покойника,
и вглубь отшатывалась, к креслам.
И то не ужас — нет названия
на человеческом, а Божие —
где знать? — еще не умирание,
но и не жизнь, а нечто большее...
*
Когда повытертый изрядно
халат вдруг сделался тяжел,
жизнь, кажется, пошла обратно,
процесс пошел,
и где, в конце ли ты, в начале —
расхожий вроде бы сюжет:
того, которого вы знали,
того уж — нет.
*
Оказавшись нежданно-негаданно на краю,
я прокручиваю без памяти жизнь свою.
Проводивши последних близких туда, за край,
мы остались с тобой одни да еще трамвай,
погоди, не трамвай, а будильник гремит в мозгу,
рассыпая звоны, постой, это я ку-ку,
головы не могу поднять, но кося за край,
ангел мой, говорю, прости, говорю, прощай.
*
Я видел Батюшкова: нервный взгляд
дерзал горе, а речь была престранна:
— Я буду щастлив два часа назад, —
сказал он, отрываясь от кальяна,
и, выдохнув турецкий никотин,
на оттоманке коротко забылся,
— а в поколеньи вашем ни один, —
вдруг вспыхнул, — ни один, — и восклубился.
*
После бабьего лета два месяца —
дождь и сеево, слякоть и месиво,
впору пить, и недолго повеситься,
и депрессию вымстить в агрессии.
И не хочешь, а вспомнишь Некрасова,
заразительнонудный задор его,
муза невская — эвон — наквасила,
вот и пей тут, и пой за Григорьева.
*
и на пол журнал отложить,
и выключить свет, — а пожалуй,
читать интересней, чем жить, —
с запальчивостью моложавой
подумаешь, глядя во тьму
малевичевскую из мрака,
не помня уже что к чему...
счастливая старость, однако.
*
Что за видения на дороге, что за глюки?
Ганс Кюхельгартен... Дмитрий Калинин... Мечты и звуки...
Три то ли странника, то ли вестника из тумана:
направо — благо, налево — слава и гибель — прямо.
Зов ли судьбы или тонкого вызов мира:
справа — ода, слева — элегия, прямо — сатира.
Этот в прострации, тот в Чембаре, а тот в парадизе —
как после жизни встали и ждут: еще впереди все...
*
красный розан в волосах...
— А, те разаны Назарета, —
ты усмехнулась, а глаза, —
не этого как будто света
аккумуляторы, раза-
ны, но свидетели Завета:
прииди и вселися в ны —
несрочной, по словам поэта,
весны живые образа...
*
Посылку так завяжут, что сорвешь
все ногти, но читай, читай послание
по узелкам, ни ножницы, ни нож —
ни-ни, — читай руками и заранее
не зная, что там, мыло, чайный сбор
иль полотенце, вышитое крестиком,
читай как Отче наш — и дух просфор
ты в сухарях найдешь, и вкус опресноков...
*
В ладони голубики протянула:
— хотите? — и смешалась невпопад,
— откуда? — но рукою лишь махнула, —
— а где у нас торфяники горят...
Вот так живешь по случаю, а гибель,
она везде, с морошкой ли в горсти,
или болотный этот гонобобель
и дым отечества, Господь, прости...
*
Только брошенные начала
да несвязанные концы —
это все, ни много, ни мало,
да саврасовские скворцы,
да светающая дорога
со шпаною из Петушков,
это все, ни мало, ни много,
влез на полку — и был таков...
|
|
