|
ГОЛОСА
№1, 2011
Вадим Муратханов
. . .
Не включая свет, попробуй
посмотреть зимой в окно:
все окрашено в багровый,
ветками оплетено.
То ли грозное знаменье,
то ли что-нибудь еще —
но прервет недоуменье
выключателя щелчок.
Возвращен глубокий космос.
На душе покой и косность.
За окном — средь черноты
полка, лампочка и ты.
. . .
Пока вы не отвыкли от дыханья
и речи близких в памяти свежи,
нет ни души вокруг. Киномеханик
бесплатно крутит прожитую жизнь.
Вот входите вы с робостью ребенка
в пустынный зал на сорок мест.
Стрекочет и потрескивает пленка,
пока смотреть не надоест.
. . .
Как странно жить мне в каждом сентябре
и праздновать закат и вырожденье!
Как будто друга близкого забыл
поздравить с днем рожденья.
Как будто скоро свадьба, и конец
делам, и должен вещи паковать я.
Под поредевшей сенью продавец
живет на неустроенной кровати.
У ног его, встречая листопад,
нетающей коллекцией, обузой
зеленой и диковинной лежат
планеты неоткрытые арбузов.
К нему уже никто не подойдет
и требовать не станет самый сладкий.
Вдали, на станции, пронзительный гудок
тревожно возвещает об упадке.
Там женщина в накидке голубой,
старея с каждым шагом, неуклонно,
авоську с виноградом за собой
выводит, как ребенка, из вагона.
ОРЕХИ
Еще недавно рвали мы орехи
без лестницы, с редиской наряду.
Они росли и делали успехи
у бдительных хозяев на виду.
Теперь они достигли сферы птичьей,
как дети, потерявшие отцов,
и стали легкой беличьей добычей
и лакомством излюбленным скворцов.
САД
Садовник входит в сад, как входят в дом,
отвыкший от хозяина. Он за ночь
подрос, и сам себе шумит листвой,
и занят собственными чудесами.
Садовник гладит ствол, и в лица крон
заглядывает, и другой рукой
сжимает черенок лопаты,
как неуместный варварский трофей.
“Не щит, но меч принес я вам, деревья”.
Заботливый садовник-карабас
берет секатор. Челюсти стальные
сверкают, но не узнаны никем.
И сок в зеленых жилах не застынет.
. . .
Легко оторвусь от постели
в преддверии долгого дня,
и купол хрустальный апреля
внезапно накроет меня.
Как влажная роспись, подробны
сплетенья дорожек и троп,
и голубя голос утробный,
и дятла далекая дробь.
Но — днем, словно веком, наполнен, —
запомнив его наизусть,
пройду лабиринтами комнат
и к теплой постели вернусь,
где формы моей не теряла
покинутая простыня,
где старость стеклянным футляром
от мира спасает меня.
ДОМ
Дома рождаются красиво,
с трудом лишаясь черных ран.
До возведения массива
здесь были ветер и бурьян.
А нынче — дом. Кишит жильцами
на много голосов и лиц.
В нем внуки сделались отцами
и сами внуков дождались.
Но грустно дому и безвестно.
И нет из близких никого,
кто мог бы описать его
необлицованное детство,
где дом, который раньше не был,
еще не выхожен от ран
и вечно падающий кран
на фоне облачного неба.
. . .
Когда-нибудь я вспомню этот двор
и ветвь, отягощенную плодами.
Ну а пока я не богат годами,
и не высок, и бег минут не скор.
Я обращаюсь к травам и жучкам,
на корточки пред ними приседаю.
Все старшие ушли на БЧК*.
Вернутся ли когда-нибудь? Не знаю.
Сгущаются над садом облака...
. . .
О том, что карманный фонарик
не будет починен вовек,
о киселе, недоеденном
в ненаступившем завтра,
о том, что солдатик зеленый
не будет отыскан в траве, —
надо же предупреждать,
нельзя же вот так внезапно.
________________________________
* Большой Чуйский канал.
|
