“Бывает у человека два рождения. Первое — когда он появляется из утробы матери, и второе — когда начинает ощущать мир и вещи. Я открыла глаза и увидела небо. Огромный воздух, наполненный синевой, был, как великий немой, без единого звука. Как я узнала позже, — у меня болели от чего-то глаза и все тело. И бинтовали, и лечили меня. Каждый день снимали марлю с ран и причиняли невыносимую боль.

В то мгновение, о котором я говорила выше, было утро, когда врач снял повязки с моих глаз. Так я впервые познакомилась с небом. Было это в больнице на заводе Невьянск”*. Так написала о себе Ксения Некрасова, один из самых интересных, но между тем и самых неизученных русских поэтов ХХ века.

Синий цвет — первый цвет, который увидела Ксения после того, как с ее глаз сняли повязки, — будет волновать ее до конца жизни. Это цвет и радости и боли одновременно. “Синие мысли” — согласно определению Ксении — это “грустные мысли”, но в то же время устойчивое выражение “белый свет” в поэзии Некрасовой навсегда превратится в “синий цвет”. Строчкой “Есть Азия чудес на синем свете” начинается первое стихотворение из цикла “Азиатские скрипки”.

Ксения Некрасова родилась на Урале 18 января 1912 года. Как отмечала в автобиографии, была взята на воспитание семьей горного инженера и учительницы, настоящих же родителей не помнила. Закончив Шадринский педагогический техникум, она уехала в Москву, чтобы поступить “согласно призванию” в Литературный институт. Однако закончить учебу не дала война...

Ксения непрерывно сочиняла стихи. На обрывках листочков, на библиотечных карточках, в детских альбомах и самодельных, скрепленных хлебным мякишем тетрадях. Ее стихотворения, кажущиеся такими стихийными, словно бы написанными случайно, за пять минут, на самом деле — результат долгой и тщательной работы. Она возвращалась к готовому по многу раз и переписывала непрерывно, стараясь добиться максимальной точности. Знаменитое свое стихотворение “Урал”, начинающееся строчкой “Лежало озеро с отбитыми краями”, Ксения переделывала на протяжении 10 лет! Впервые оно было опубликовано в 1940-м в журнале “Молодая гвардия”. Отрывок, состоявший из 158 слов, носил первоначально название “Осень”. В 50-е годы, в результате долгих правок, Ксения оставила от стихотворения всего 106 слов и опубликовала его в журнале “Огонек” в том виде, в каком оно известно сегодня.

С мешком рукописей за плечами, грязная и оборванная, она пришла в 1943 году к Анне Ахматовой. Их встреча произошла в Ташкенте. Ахматова находилась там в эвакуации. В своей небольшой комнатушке в доме по улице Жуковского, 54 она приняла “безумную” Ксению.

О своих мытарствах в годы войны Ксения расскажет в одном из писем: “В 1941 году мы с мужем (горный инженер) и маленьким сыном эвакуировались с шахтами Подмосковья на восток. Примерно в 100 километрах от Тулы наш эшелон бомбили немцы. Мне контузило правую руку...

С мужем в эти годы тоже произошло огромное несчастье: он сошел с ума. А я с горя не знала, как мне быть, и ходила по дорогам Киргизии и собирала милостыню. Проезжающие киргизы и узбеки называли меня дервишем, так как я бормотала себе под нос свои стихи или произносила их вслух, а в руках у меня всегда был карандаш и бумага. Иногда киргизы останавливались и делились со мной лепешками или вяленой бараниной. Хлопали меня по плечу и отправлялись дальше, а я шла своей дорогой.

В Ташкенте меня подобрала Ленинградская Академия наук”.

До самой смерти Ксении Ахматова будет ее ангелом-хранителем. Благодаря ей Ксения получит писательский паек, потом — квартиру, в которой, правда, успеет прожить всего восемь дней. Современники с удивлением приводили слова Ахматовой: “За всю жизнь я встречала только двух женщин-поэтов. Марину Цветаеву и Ксению Некрасову”.

Творчество Некрасовой высоко ценили художник Роберт Фальк, скульптор Коненков... Николай Асеев — именно к нему в семинар попала Некрасова, когда поступила в Литинститут, — еще в 1937 году опубликовал стихи Ксении в журнале “Октябрь”, сопроводив подборку развернутой и в целом очень благожелательной рецензией. Однако, несмотря на столь высокое покровительство (непонятное большей части литераторов), Ксения оставалась непризнанным поэтом. В подавляющем большинстве “собратья по цеху” не понимали и не ценили ее стихотворений. Ее не принимали в Союз писателей, не печатали (при жизни вышла всего одна тонкая книжица и несколько небольших подборок). Как отмечает в дневниках близкая подруга Некрасовой О.Е.Наполова, даже Асеев впоследствии отмахивался от Ксении, “как от привидения”.

“Некрасова — больной человек. А творчество ее в целом — это, не в обиду будет сказано, — законченный образец графомании”, — написал о ней в 1953 году Александр Жаров.

Но неожиданно точно, словно пересказывая ту самую детскую историю Ксении, передала свои впечатления от поэзии Некрасовой критик Евгения Книпович в рецензии на один из ее самодельных сборников, хранящейся в РГАЛИ: “...первая мысль, которая возникает... такова: человека можно на несколько лет запереть в подвале — так, чтобы глаза его совершенно отвыкли от света и цвета, забыли о них. Если в один прекрасный день такого человека сразу без перехода вывести на солнце, то все увиденное им будет таким ярким и неожиданным, каким оно не предстанет даже самому изощренному глазу, не прошедшему такой страшной и искусственной тренировки”.

И хотя мнение Книпович о поэзии Ксении было отрицательным, подмеченная ею особенность поэтического зрения Некрасовой — “видеть все ярким и неожиданным” — как раз и восхищает и удивляет сегодня.

Порой ее образы настолько просты, но одновременно точны, что становятся забавными: “и рука, как птичья нога, вцепилась в желтую нить мотка...” (“Остров гнева”); или: “женщина прошла, шелками стянута она, как гусеница майского жука” (“Улица”).

Будучи мастером сравнений, Некрасова виртуозно сочетала конкретное — с абстрактным, материальное — с бестелесным. К примеру, могла сказать, что звук был грубым, “как башмачная подошва”.

В свое время она привела в восторг Николая Асеева строчкой “И хаты утками сидят Среди оранжевых садов”. “Это просто замечательно, — писал Асеев, — ...такая непосредственность наблюдения... даны сразу и приземистось и неподвижность этих хат и их домовитость и теплота...”

Особое зрение позволяло ей видеть, как никто другой. Кто знает, может быть, именно болезнь и после — этот необычайно яркий небесный свет — предопределили судьбу Ксении так, чтобы она стала поэтом.

Непризнанное в свое время, наследие Некрасовой, соединившее, по выражению Татьяны Бек*, “элементы русского лубка с поэтикой модерна”, сегодня необыкновенно востребовано.

После смерти Ксении ее книги (“Стихи”, 1973; “Мои стихи”, 1976 и “Судьба”, 1981) выпустил филолог Лев Рубинштейн (не путать с поэтом-концептуалистом), впо-следствии сформировавший архив Некрасовой. Долгое время изучением биографии и наследия Некрасовой занимался челябинец Вячеслав Тимофеев.

Необычная, трагическая судьба Ксении не оставила равнодушными и современных “актуальных” поэтов:

Я долго держал свой талант в черном теле,
и носил его, как безумная Ксения Некрасова
мертвого ребенка
под военным московским небом.
                                            (Виктор Полещук)

В наши дни очень современной и актуальной кажется даже неупорядоченность стиха, за которую Ксению ругали, кажется, все, кому не лень. Действительно, лирические миниатюры Некрасовой не имели многих формальных признаков стихотворной речи. Она писала необыкновенной “смесью” верлибра и белого стиха:

 Встретила я
куст сирени в саду
Как угодно
он рос из земли
и как голых детей
поднимал он цветы
в честь здоровья людей
и дождей
и любви...

                       (“Сирень”)

Строчки эти выглядят достаточно оригинально и теперь, не говоря уже о первой половине ХХ века...

В лирике Некрасовой, равно как и в самой поэтессе, было ярко выражено народное начало. Именно на эту особенность указывала и Татьяна Бек, отмечая в упомянутой арионовской статье, что в стихотворениях Ксении “разворачивается именно русская фольклорная” традиция, тесно связанная “со звукорядами природы”. Последнюю мысль подтверждает и свидетельство Л.Рубинштейна, описавшего случай, произошедший с Некрасовой: ритм дождя, к которому она прислушивалась, пережидая в беседке, стал темой написанного потом стихотворения.

Но не только ритмы природы были ею использованы для создания стихов. Поэтесса не раз говорила о том, что стихи сочиняет, когда ходит пешком. Ритмические рисунки многих стихотворений подсказаны шагами либо другими ритмичными движениями (колкой дров, стиркой, уборкой: “с утра я целый день стирала” или “колоть дрова привыкла я”). Ритмические движения задают стихотворению темп и выполняют роль строительных лесов, наподобие того, как в силлаботонике “лесами” являются заданные размер и рифма. Так, к примеру, у Некрасовой легко выделить особую группу стихотворений об улице. Все они имеют общее в ритмическом рисунке: начинаются со строчек, написанных, четырехстопным размером. Чаще — ямбом: “люблю я утренние лица / людей, идущих на работу” или “иду по улице в колхоз”, реже — хореем: “шла по Пушкинскому скверу”. (У стихотворений, в которых лирическая героиня неподвижна, принципиально иной ритм: “и когда я от долгой дороги присела на камень...”*) Но как только меняется интенсивность движения — меняется ритмический рисунок стихотворения. Причем легко заметить, что движение это впрямую связано со зрением (Станислав Лесневский в одной из своих давних статей справедливо заметил, что зрение Ксении Некрасовой — это всегда “синоним удивления”).

Как только Некрасова “включает” зрение и принимается наблюдать, это тут же сказывается на ритме: он замедляется. В качестве иллюстрации приведем две строчки из стихотворения “шла по Пушкинскому скверу”:

Шла по Пушкинскому скверу (четырехстопный хорей)

Увидала юношу и девушку (шестистопный хорей с пиррихием на первой стопе)

— можно предположить, что Ксения остановилась, а потом медленно пошла дальше, и это замедление непременно отразилось на “скорости” текста.

А вот еще пример:

каждый день
возвращаясь с обедом
я мимо горы прохожу
удивляет она меня
на вершине ее кишлак!

                         (“Каждый день...”)

 Легко заметить, как замедляется течение стихотворения в двух последних строках, начиная со слова “удивляет”, когда автор задержала шаг, засмотревшись.

Не менее интересной особенностью некрасовских стихотворений является их цветовая организация. Часто предметы в пространстве стихотворения распределены не по смыслу, а на основании соотношений цвета. Отсюда и кажущаяся непонятность, и обвинения в “бредовости” отдельных композиций.

Известно, что Некрасова не игнорировала принципов организации стиха. В ее верлибрах можно наблюдать определенный ритм, музыку, созвучия. Еще один способ организации стиха у Ксений Некрасовой — “цветовая рифма”**.

На цветовом контрасте черного и белого выстроено, к примеру, стихотворение “Стояла белая зима”.

Стояла белая зима,
дыханием снегов
весну напоминая.
Игольчатый снежок
роняли облака.

И белые поляны разделяя,
река, как нефть,
не замерзая,
текла в пологих берегах.

Начало стихотворения — это перечисление белого: “зима”, “снег”, “облака”. Завершение и контрастную связку дает появившаяся в конце “река” — понятно, что сравнение с нефтью возникает не столько потому, что вода “не замерзает”, как нефть; поэтесса показывает ее черный, нефтяной цвет.

Контраст белого и черного и является той самой “цветовой логической рифмой”.

Рифмой может быть не только контраст.

Отдельные законченные фразы или даже целые стихотворения выстраивались не на контрасте, а на цветовом повторе. Для иллюстрации приведем отрывок верлибра “Утренний автобус”:

Проходит автобус вдоль Красной Пресни...
Уборщица входит с лицом сухощавым
в синем халате
и красном платочке.

Как видим, “Красная Пресня” (улица, скорее всего — с полоской голубого неба над ней) “рифмуется” с образом уборщицы в “синем халате” и “красном платочке”.

Подтверждение нашей мысли мы нашли в записях самой Некрасовой, хранящихся в РГАЛИ:

“...размышляя о виденном мною, я обыкновенно рассматриваю репродукции картин...

Только живопись может одеть мысли... Вот поэтому я и учусь беспрестанно у свершившихся фактов на улицах и в зданиях Москвы и у мировой живописи старых и современных мне художников — отсюда и нужно исходить, если хочешь понять мои стихи”.

 Мы предлагаем вниманию читателей “Ариона” не печатавшиеся прежде стихи из цикла “Человеку и его помощникам”, а также несколько стихотворений, написанных летом 1943 года.

Цикл “Человеку и его помощникам” был задуман Некрасовой в 1943-м, в период ее ташкентской эвакуации. Несмотря на выпавшие несчастья — стихотворения цикла светлые. “Утверждение жизни” было одним из поэтических принципов Некрасовой. Она верила, что “люди — это еще не выросшие боги”. Мрачные и трагические темы она называла “синими мыслями” и отвергала, не раз отмечая в записках, что “синее искусство ждет крах”.

Цикл, задуманный Некрасовой, привлекает внимание тем, что в нем она в очень своеобразной манере декларирует свое назначение как поэта. В одном из стихотворений, написанных в то же время, она пишет, что молодое государство СССР — это “двадцатилетний сад”, а следовательно роль поэта сродни роли садовника:

Я сам
О навозе сложу сонет
И о почве сложу стихи

Именно воспевая “садовничий труд”, Некрасова пишет о “помощниках человека”: кайле, лопате, пиле. “Следует понятие прекрасного извлекать из людей, которые овладели машинами и пространствами, и на этом извлечении строить современную эстетику”, — размышляет она в своих записках дневникового характера. (Дневниками эти записи назвать трудно. Пришедшие в голову мысли Некрасова записывала на библиотечных карточках или клочках бумаги, не всегда датировала записанное, поэтому проследить последовательность записей практически невозможно.) На протяжении всей жизни Некрасова будет постоянно возвращаться к этой важной для нее теме. К примеру, сборник, задуманный ею незадолго перед смертью, будет называться “Миндаль и цемент”. (Сохранилась лишь запись о названии сборника. Приступить к его составлению она не успела.)

При кажущейся будничности тематики, удивляет поэтичность и образность стихотворений. Обескураживающе точны эпитеты, такие, как “тонкий стан” пилы или “прямодушные действия” топора.

Интересно, что часть фрагментов написана силлаботоническим рифмованным стихом. (Силлаботоника в чистом виде редко встречается в поэзии Некрасовой.) Можно встретить и регулярную рифму. И хотя иные исследователи приписывают Некрасовой “неумение” владеть рифмой (отсылаем к статье Александра Леонтьева “Искусство Ксении Некрасовой” в “Московском литераторе” от 17.09.2006), нельзя не заметить, что созвучия типа: “подошв — берез” или “века — шурша”, — использованные ею в рифмовке, смотрятся очень органично и естественно.

Евгения Коробкова

КСЕНИЯ НЕКРАСОВА

* * *

Прости меня
Великий СССР
Что я беру
Твои одежды
И не сгущая пыль
От долгого пути
И пятен не стирая от дороги
Свожу покров льняного полотна
На стол смолистый сосняка
Приют усталого поэта
Да будет плащ твой
Листом для моего блокнота
Да будет мантия парада
Как грамота от нас
Для будущих людей.

* * *
Если бы был бог
Я бы просила
Дай мне бог
Силу свою
Я бы из слов
Сотворила мир
Не хуже миров
Вселенной всей
Я бы слепила
Первого человека
Что населил
Эпоху мою
Я бы рай рассадила
По двадцатилетиям
И поселила бы нас в раю

Но что делать
Если всевышний прах
А прах
Это значит тлен
Уж мы лучше люди
Сами собой
Средь жизни своей земной
Без бога рассадим сад

И я поэт
В этот сад пойду
И разобью в поэме моей
Я сам
О навозе сложу сонет
И о почве сложу стихи
Из чернозема будут плоды
Я звёзды освещу
Вместо букв
Я зерно на строчки мои
Посажу из моей земли
И будут птицы
Летать в словах
И животные в ритмах жить
И пройдет человек
Не из строк
Не из букв
А рожденный из трав и руд
По белой земле моей.

* * *
Хочется от людей добра
Хорошего слова
Теплых бесед
Без всяких тонкостей
А попросту
Как может
Баба русская жалеть
Сама бывалая в невзгодах
И чуящая беды других
Бывают русские слова
У женщин русских
Их больше встретишь
В деревнях, в рабочих
Улицах поселков
По городу их реже
Встретишь
Там звон один
А слова нет
Произнесет
И снимет полбеды
Участливо посмотрит
Пожалеет
Хоть ты ей не родня —
                                   сосед
Но в горе ты
И словом русским обогреет
И станет легче на душе
От бабьего сочувствия
Людского.

ЛЮДИ
не помучившись
не научишься

Презренье к людям
Чувствовала я
В обиде на людей была
Что непонятна людям я
А как бы просто
Было им
Признать
Способности мои
Оказывается
Прежде чем
Признанье получить
Хребет невзгод
Нехоженных пройти
И душу исцарапать в кровь
От боли плачь
Но душу зарубцуй
Найди лекарство и покой
Опять у тех же
Спутников своих
Что названы
Землей людьми
А то какой же
Ты поэт
И проводитель душ.

Из цикла «Человеку и его помощникам»

ЧЕЛОВЕКУ
Ты вседержателя вселенной
К земле цепями приковал
И домной господа назвал
И варит господово чрево
Для племя дерзкого металл.

ТОПОР
Твой честный лик
И грубоват на вид
Но прямодушны действия твои
Ты сердцем не кривишь
Срубая сучья
Иссохшие из недр сосны
Ты рубишь вересы
Для вышины дубов
И если замахнешься напрямик
От острия ничто не устоит.

ПИЛА
Твой благородный звук
Не искривлял тона
Пред ликом важного бревна
И гибкий стан
Не гнулся до подошв
Пред видом стоеросовых берез
Но от твоих зубцов
Дубовые века
Ложатся в прах
Опилками шурша.

КАЙЛО
Обвеянный порывом бурь
Влекомый вечным любопытством
В каких лесах
                        пещерах и горах
В какой тайге
Не побывал ты друг
Из недр ты добываешь
Звон монет
Свистанье пуль
И бас маховиков
Средь ширины земной
Идешь ты
Гордый и простой
От солнца загорелый весь
Отдавший подвиги и честь
Для подвигов земли родной.

Подготовка текста Е.Коробковой

_____________________________________________________________________________________

* Все цитируемые материалы, кроме специально оговоренных, почерпнуты из архива Ксении Некрасовой, собранного ее другом филологом Львом Рубинштейном и переданного после ее смерти в РГАЛИ, сотрудникам которого я выражаю благодарность за помощь в работе.

** Татьяна Бек. Ксюша, или «Как уместить на четвертушке небо». — «Арион» № 4/98.

*** К слову заметим, что единственное стихотворение Ксении Некрасовой о любви «Когда на ложе счастья / коснешься ты меня...» написано трехстопным ямбом и выдержано в этом размере от начала до конца без сбоев.

**** Подробнее об этом см. в нашей статье «Цветовая рифма в поэзии Некрасовой». — «Ликбез» № 81, 2011.