|
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№1, 1
Феликс Чечик
НА РАЗВАЛИНАХ ДВУХ ДЕРЖАВ
. . .
Рассчитаемся на первый
и забудем о втором.
Опрометчивый, неверный —
не закончится добром —
шаг — безделица; и снова
рассчитаемся сполна,
и о том, что нет второго, —
только первого вина —
и его характер скверный,
сволочной, как Третий Рим:
только первым хочет первый
и не хочет быть вторым.
А второму — абсолютно
наплевать, наверняка, —
лишь бы: тихо и безлюдно
и поблизости река.
. . .
Проснуться до шести
и обалдеть от рани —
как краску соскрести
с окошка в женской бане,
и задохнуться от
восторга и запрета,
обожествляя плод
и женственность рассвета.
. . .
Вдоль набережной, где
двуроги фонари,
ходили по воде
до утренней зари.
Ходили, взявшись за,
не выпуская рук.
Но детская слеза
скатилась с неба вдруг.
И мы с тех пор на дне.
И ты, на дне речном,
рассказываешь мне,
а я тебе о нем.
. . .
Опускаюсь на самое дно.
Опустился. И мне не темно.
Мне светло и ни капли не сыро
в коммуналке подводного мира.
Не нарадуюсь: что ни сосед —
излучает надежду и свет.
Ни вчера и ни в возрасте юном
о таком не мечтал я в подлунном.
Катит бочки и сердится на
тишину — за волною волна.
. . .
Веток высохшие руки,
мертвых листьев карнавал —
от безделья и от скуки
осень я зарифмовал.
Стало весело и ясно,
и напомнило весну,
невозможно, но согласно
Михаилу Бахтину.
Только заполночь внезапно
налетевшие ветра
мне напомнили, что завтра
начинается вчера.
И с ума сошедший ливень,
зарядивший на три дня,
наконец-то осчастливил
графоманного меня.
. . .
и каждому свое
и каждый о своем
ночное забытье
окончится битьем
посуды счастье на
осколки тут и там
а после тишина
небесный амстердам
. . .
Обещание не сдержав,
пионеры-герои
на развалинах двух держав
ищем-свищем останки Трои.
Ни-че-го. Головешки лишь.
Черепки и осколки.
Где угробила гору мышь,
там голодные рыщут волки.
И редеет за рядом ряд,
и на небо идет покорно
пионеров седых отряд
под бессмертные звуки горна.
. . .
Вот и встретились, где
и не чаяли мы,
чтоб ходить по воде
накануне зимы.
Наш бескрылый полет
по-над гладью воды
превращается в лед,
узаконив следы.
. . .
Новый год!
Как с чистого листа,
вновь начнет
куражиться тщета.
Пушкин... Блок...
От счастья сам не свой!
В потолок
садовой головой.
ВНЕЗАПНО...
памяти Д.С.
Внезапно стало ясно,
легко и беспечально,
что жизнь была прекрасна
и вовсе не случайна.
Внезапно стало просто
и необыкновенно,
и я болезнью роста
переболел мгновенно.
Ничтожные детали,
и запахи и звуки,
внезапно перестали
быть средоточьем муки.
. . .
Без унынья, без печали,
не сочтя за труд,
бесконечными ручьями
муравьи текут.
Где начало — неизвестно,
где конец ручья.
С ними вместе, если честно,
плыл и плыл бы я.
Дни за днями, дни за днями —
миллионы лет,
чтобы лакомилась нами
вечность-муравьед.
. . .
Уже подведены итоги,
уравновесив там и тут,
и кузнецы моей тревоги
в траве без устали куют.
А кузнецы моей печали
летали по небу, легки,
и с сердцем в унисон стучали
их золотые молотки.
А я гуляю — руки в брюки,
дышу сиренью, пиво пью,
покамест ползает на брюхе
судьба у бездны на краю.
. . .
по душе не весна
а надежда скорей
говорящему на
языке снегирей
красногрудая ста-
я раскрасила снег
белизною листа
замолчал человек
. . .
И небо высохло, и вычерпали Пину
навечно — ну и пусть,
что список кораблей сгорел, но половину
я помню наизусть.
Мне хватит за глаза и половины списка —
я четверть века с ним
стою, как пасынок, на набережной Пинска,
глотая горький дым.
Он в сердце у меня, как если бы скрижали —
зарубки, узелки:
горели корабли, и ротозеи ржали
на берегу реки.
. . .
Без всяких стараний
парил в небесах,
покуда словарный
запас не иссяк.
Безмолвие, хаос
и холод внизу.
А я, чертыхаясь,
по небу ползу.
|
