 |
ГОЛОСА
№4, 1994
Владимир Рецептер
* * *
Благая мысль, тебя хоронит
актер, несущий чепуху.
Он автор новостей и хроник,
переведенных на труху.
Он закопал такие перлы
за двадцать пять урочных лет,
всегда догадываясь первый,
зачем он учит этот бред.
Он молча вел свой поединок,
прочтя десяток вечных книг,
с дешевой мерзостью новинок
и в паузах бывал велик.
Здесь нет вины его, а только
его болезнь, его беда,
что режет мозг страшней осколка
смысл подневольного труда;
что в мотыльковой этой роли
он не себе принадлежал;
что был прикован к вечной боли
но знак безвременья стяжал...
* * *
Я бредил историей Дании в сводке Шекспира,
которого так до войны перевел Пастернак,
что вышел российский масштаб и английская лира
склонила над бедною родиной траурный флаг.
Свернулось пространство от ужаса клубных собраний,
и датскому принцу слепила глаза Колыма;
мильоны взывали к возмездью, от их заклинаний
актеры и зрители вместе сходили с ума.
Но было кому провожать палачей на почетный
заслуженный отдых, без тени стыда на лице
хвалить Эльсинор, воспевая момент поворотный,
и новой интригой питаться в Кремлевском Дворце.
И время течет, а имперская спесь колобродит
по жилам могильщиков и шоферов, и во мне
имперская слава такие рулады выводит,
что я забываю, в какой погибаю стране.
И время проходит. И вновь прибалтийские волны
до нас достигают и тайные письма спешат.
И в записи стонут волынки, и воют валторны,
и снова в России шекспировский призрак зачат...
* * *
Попрошу у тебя, а потом — у Бориса и Глеба
отпустить мне грехи те, что знаешь, и те, что во мне.
Не затем ли отведал другого — латвийского хлеба
и прислушался глухо к другой — прибалтийской волне.
Это море в окне, это небо в окне, эти кроны
проникают в сознанье, как будто бы новый язык;
речь идет о судьбе, а не роли, и, незащищенный
трудовым коллективом, учусь говорить напрямик.
Далеко занесло уроженца Эвксинского Понта,
азиатского жителя, питерского гордеца, и,
вникая в раскаты и гулы народного фронта,
я ломаю гордыню и слова ищу у Отца.
В этой маленькой церкви, свечу о свечу зажигая,
у икон терпеливых прошу о своих и своем.
Здесь Владимир другой, но Пречистая — нет, не другая,
и полна ожиданья, и знает, к чему мы идем.
Эти тайны во мне, эти гулы вовне, эти волны
в переменном пространстве, на пересеченье времен
говорят, как вольны мы пред выбором, как мы невольны;
речь идет о судьбе, и снижает тарифы Харон...
Осыпаются листья, и чайки клянут прозябанье,
презирают пришельцев, не глядя на брошенный корм.
Прибалтийская осень распахнута, как на прощанье,
не сегодня, так завтра на берег обрушится шторм.
Приближается ночь, а уснуть не пускает музыка
покаянной молитвы, я к ней не готов, не привык.
Как Отец терпелив, как семья его разноязыка,
но за все и за всех отвечает мой грешный язык.
|
|
