 |
ПАНТЕОН
№4, 1994
Давид Бурлюк
БЫЛ ТАКОЙ РУССКИЙ ПОЭТ
Давид Давидович Бурлюк — художник, поэт, прозаик, публицист — родился на Харьковщине в 1882 году.
В семье Давида Федоровича Бурлюка, агронома-самоучки, было шестеро детей — трое сыновей и три дочери. «Однофамильцев у нас нет, — сообщал Давид Бурлюк в автобиографии, — наша кличка «писарчуки», ибо предки наши были запорожского вольного войска писарями. Весь род Бурлюковский сидит на земле...»
Все рослые, могучего телосложения, дети унаследовали интересы матери, любившей литературу, живопись, музыку. Особенно выделялся способностями старший — Давид, ставший вожаком и непререкаемым авторитетом для младших.
На его обучение не жалели средств. Еще мальчиком он начал учиться в Рязанском и Одесском художественных училищах и продолжил учебу в Мюнхенской академии художеств. Там, в Баварии, вместе с Ф.Марком и Кандинским, Бурлюк организовал группу «Голубой всадник»; затем он перешел в мастерскую Ф.Кормона в Париже, а с 1911 года — студент Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Тут его соучеником стал Владимир Маяковский. В дружбе тридцатилетнего Давида с восемнадцатилетним полуголодным юношей проявился удивительный пророческий дар будущего «отца российского футуризма»: по нескольким стихотворениям, прочитанным Маяковским на улице, Бурлюк сумел угадать в нем великого поэта, стал опекать его, помогал материально. Это были братские отношения, оставившие глубокий след в жизни и творчестве и Маяковского, и Бурлюка.
Вместе с яркими способностями живописца и поэта в Бурлюке жили таланты теоретика, организатора и вожака молодых бунтарей, жаждавших новых форм в искусстве.
В 1910 году группа авангардистов во главе с Бурлюком издает поэтический сборник «Садок судей», а сами участники этой группы — В.Хлебников, В.Каменский, Ал.Крученых, В.Маяковский — нарекают себя «гилейцами» (по названию древнегреческой колонии «Гилея», где находился дом родителей Бурлюка и куда приезжали погостить участники сборника) и «будетлянами» (провозвестниками будущего). Чуть позже — в 1912 году — все они станут авторами знаменитого манифеста «Пощечина общественному вкусу», излагавшего художественные принципы «кубофутуризма»: расшатывание синтаксиса, право на речетворчество и заумь, ломку ритмов, обогащение лексики бытовой речью и сленгом и т.п. Но самой важной задачей футуризма, провозглашенной в манифесте, было требование обновить содержание поэзии, снять запреты с «низких», вульгарных, отвергнутых традиционной эстетикой тем, а также бунт против вообще каких бы то ни было традиций. Лозунг «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. с Парохода современности» был, разумеется, рассчитан на эпатаж, однако заслонил собой остальные положения программы и вызвал бурю возмущения среди почитателей русских классиков. Эхо этого призыва донеслось до наших дней; авторам манифеста пришлось чуть ли не полвека затем каяться в грехе нигилизма.
Поэтическая деятельность Давида Бурлюка сочеталась с участием в выставках левых художников «Звено» и «Бубновый валет», где он также был лидером. Но если его живопись и графика широко освещались в специальных статьях и монографиях, то поэзия была известна лишь та, что публиковалась очень скромными тиражами в сборниках гилейцев.
Сильнейшее влияние на раннюю лирику Бурлюка оказало творчество так называемых про2клятых поэтов (А.Рембо, Т.Кортьер, Ш.Лафорг и М.Роллина). Стихи их отличались крайним антиэстетизмом, вызывающим физиологизмом, откровенным показом не только изнанки городского быта, но и самых темных сторон жизни, употреблением «грязных» сравнений и метафор. У Бурлюка это выглядело так: «Он любил ужасно мух/ У которых жирный зад...» или «Небо — труп, не больше!/ Звезды — черви, пьяные туманами...» и т.п. Но есть у Бурлюка и стихи тонкие, изящные, пронизанные любовью к звукам и краскам жизни.
Гилейцы печатались в групповых сборниках, альманахах, журналах, газетах, листовках, но особое внимание Д.Бурлюк придавал непосредственному общению со слушателями. Будетляне выступали в Политехническом музее, залах театров и дворянских собраний, на цирковых аренах и летних эстрадах, в кабаре «Бродячая собака» и литературных салонах. А с декабря 1913 по март 1914 года группа в составе Давида Бурлюка, Василия Каменского и Владимира Маяковского вдоль и поперек исколесила Россию, посетив 27 городов, от Москвы до Тифлиса и от Казани до Кишинева.
Турне необыкновенных гастролеров носило характер народно-карнавального действа, перекликавшегося с выступлениями уличных певцов и музыкантов, петрушечников, балаганных зазывал. В нем явно просматриваются элементы веками живущей в народе смеховой культуры. Рекламируя свои выступления, друзья дефилировали по центральным улицам губернских и уездных городов с размалеванными лицами, морковками в лацканах пиджаков, собирая толпы зевак.
О царившей вокруг этих гастролей атмосфере красноречиво говорит заметка в одной из киевских газет: «Футуристы в Киеве. Вчера состоялось первое выступление знаменитых футуристов: Бурлюка, Каменского и Маяковского. Присутствовали: генерал-губернатор, обер-полицмейстер, 8 приставов, 16 помощников приставов, 25 околоточных надзирателей, 60 городовых внутри театра и 50 конных возле театра».
На таких вечерах Бурлюк выступал обычно с самыми разными стихами — как выполненными в манере «проклятых поэтов» (Маяковский называл их «дикими песнями моей родины»), так и с тонкими музыкальными миниатюрами, «чистой водой лирики футуристов» (В.Брюсов). «Чугунолитейный Бурлюк» (по выражению В.Каменского) умел передавать тонкие движения души и нежные краски природы в изящных стихотворных акварелях.
После того, как творчество футуристов утратило свои разрушительные функции, а сама группа после революции 1917 года поставила себя в прямую зависимость от «социального заказа», последовали жесткие требования ее новых теоретиков о превращении поэзии в служанку «злобы дня», прямого обслуживания социальных (от идеологических до народнохозяйственных и мелкобытовых) нужд республики. Это было неприемлемо для Бурлюка. Роль лидера перешла к «агитатору, горлану-главарю», решительно поставившему все творчество на службу революции, Владимиру Маяковскому.
Может быть, такое развитие событий не меньше, чем голод и разруха, подтолкнуло Бурлюка к решению покинуть страну.
Минуя Урал и охваченную гражданской войной Сибирь, он в 1918 году добирается до Владивостока. Здесь, в журнале «Творчество», он публикует резкую эскападу «Утилитаристам — чужакам», в которой сравнивает установки на практическую пользу поэзии с поркой дворовых девок в пору крепостничества. Проходит около двух лет, и Бурлюк с женой и детьми отбывает в Японию, а затем в Америку, где поэт с семьей прожил до своей смерти в 1967 году.
Поэтическое творчество Бурлюка претерпело в своем развитии резкие изменения. Эйфория, охватившая многих после октябрьского переворота, не миновала и его — ведь казалось, что рождается «государство солнца», общество свободы, равенства и братства. Вместе с другими признавшими революцию поэтами он поверил и проникся идеями равенства и социальной справедливости в духе утопий Роберта Оуэна и Шарля Фурье. В его стихах этого периода звучит уверенность в мессианстве России, ее исторической роли в преобразовании человечества. (Его «Пролог» к оратории «Десятый Октябрь» — очень характерный документ эпохи.)
Однако лозунговость, ораторские призывы, «приказы по армии искусств», рифмованное доктринерство были чужды творчеству Бурлюка. Живописец, он старается убеждать картинами. Полные любви к родине, стихи его носят далекий от большевистской практики тех лет идиллический характер — особенно те, что созданы за рубежом.
Интересна тематика и образный строй циклов, посвященных Уралу и Сибири. Они полны гордости за страну, восхищения ее природой и своеобразием человеческих характеров. Пейзажи пластичны и эмоциональны. Ранние «пастельные» миниатюры сменились яркостью тонов.
Японский цикл, помимо умиротворенной лирики, содержит острые социальные зарисовки. Вообще же, распрощавшись с РСФСР, Бурлюк глубже и сильней воспринимает социальные контрасты бытия. Эти черты творчества особенно сильно проявились в его американском цикле.
Жизнь Бурлюка в США отнюдь не была сладкой. И строфы его американских зарисовок не случайно пронизаны отчетливой антиурбанистической направленностью. Внутреннее спокойствие, душевную умиротворенность и веру в будущее он обретает лишь в общении с природой. И еще одно поддерживает его силы: это частью ностальгические, всегда полные размышлений воспоминания о покинутой России, которой он посвятил значительную часть зарубежных стихотворений и поэм.
Последние громоздки, расплывчаты, многословны и художественно неубедительны. Лишь в поэме «Десятый Октябрь» сильно и оригинально выполнен пролог к оратории. Изображение России, ее природы, бытовых деталей, людей, всего, чем славилась и от чего страдала русская земля — и все это в назывном предложении из тридцати двух рифмованных строк! В целом же поэмы выполнены на явной вульгарно-социологической «закваске»... Иное — его лирические стихи. Подобно шелухе, от Бурлюка отпали эстетический нигилизм, экспериментаторство. В его голосе звучит искренность. Он взволнован участью безработных, старостью бедняков, эгоизмом безразличной к чужим заботам толпы. Однако, читая строки «Американского цикла», следует помнить, что писались они в период «великой депрессии», потрясшей Америку в начале 30-х годов.
В 1956 году Давид Бурлюк с женой, по приглашению Союза писателей СССР, посетил Москву. Их гидом стал Н.Асеев. Он показывал им столицу, водил на постановки «Клопа» и «Бани» в Театр Сатиры. Все разговоры то и дело возвращались к воспоминаниям об их великом друге — Владимире Маяковском. А на вопрос журналиста о нынешнем отношении бывшего ниспровергателя к русским классикам Бурлюк показал номер издаваемого его женой в Нью-Йорке альманаха «Цвет и рифма» с опубликованным там его переводом пушкинского «Кавказского пленника» на английский...
Материалы, которыми мы располагаем, позволяют представить поэтическое творчество Бурлюка не только давно забытыми стихами из ставших уникальными ранних изданий, но и никогда не публиковавшимися у нас произведениями, собранными и вышедшими в свет в США благодаря стараниям жены поэта — Марии Никифоровны Бурлюк.
В изданном за рубежом сборнике «Энтелехизм» Бурлюк писал: «Несколько слов по поводу моих стихов. Я, вероятно, никогда не знал кабинетной манеры писать вирши. Где кисель — там и сел... Прилагаемые стихи написаны были на клочках бумаги, на переплетах книг, на бульварах, за углом дома, при свете фонаря...» Поэтому датировка стихов в настоящей публикации затруднена, а порой и неосуществима. В нее вошли вещи из разных сборников, исправленные самим Д.Бурлюком. В свое время он просил, чтобы при дальнейших публикациях придерживались позднейшей редакции. Это желание Давида Бурлюка нами выполнено.
Стихотворения представлены в циклах, тематически связанных временем и местом их создания. Отдельной группой помещены стихи, не нашедшие своего места в каком-либо цикле.
Большинство произведений печатается по сборникам, изданным Марией Никифоровной Бурлюк в Нью-Йорке в 1924 — 1932 годах: Д. Б у р л ю к. «Стихи и автобиография» (1924); Д. Б у р л ю к. «Десятый Октябрь» (1928); Д. Б у р л ю к. «Энтелехизм» (1930); Д. и М. Б у р л ю к и. «Красная стрела», антология (1932); Д. Б у р л ю к. «Полвека» (1932).
Ананий Рохлин
ДАВИД БУРЛЮК
Из ранних стихотворений
* * *
Огромный труд — устроить пруд
И тину превратить в плотину
Затеешь с бором бодрый матч ты,
Стволы дерев вдруг будут мачты,
А камень, что лежал горой,
Героя станет головой.
ОСЕНЬ
Рыдай осенний дождь рыдай
Над вазой раздробленной лета
Что поглощает яркий край
Как счастье затопляет Лета
Седая вечности река
Где дно песчинками века.
* * *
Закат маляр широкой кистью
Небрежно выкрасил дома
Не побуждаемый корыстью
Трудолюбивый не весьма.
И краска эта так непрочна
Она слиняла и сошла
Лишь маляра стезя порочна
К хмельным забавам увела.
* * *
ЛЕТО
Ленивой лани ласки лепестков
Любви лучей луна
Лазурь легка
Ломаются летуньи легкокрылы
Лепечут лопари лазоревых лун
Лилейные лукавствуют леилы
Лепетствует ленивый лгун
Ливан лысевший летний ларь ломая
Литавры розами лить лапы левизну
Лок лексикон лак люди лая
Любовь лавины латы льну.
* * *
Дверь заперта навек навек
Две тени — тень и человек
А к островам прибьет ладья
А кос трава и лад и я
А ладан вечера монах
А ладно сумрак на волнах
Заката сноп упал и нет
Закабаленная тенет.
Из сибирского цикла
ВОДКА
Развалившийся шинок
Полон громкой свары!
За столом гуляк венок
Одиночки, пары...
Сам раскосый Сатана,
Подающий водку,
Помогает лить сполна
Лить стаканы в глотку.
А в домах — немытый строй,
Жалкие ребята.
Неутешный бабы вой:
— Жизнь моя треклята!
Стихи о Японии
ГРЕЗА О СНЕГЕ
Так нежно, нежно, нежно, нежно,
Так снежно, снежно, снежно, снежно,
Тянулись ветви рощи смежной
Поэта зимнее окно.
Покой безбрежности таежной
Поэта погружал безбрежно
Всегда живущего небрежно
Снегов серебряное дно.
Кобо
НАБРОСОК
Один сидит суровой миной
Газетный пробегая лист
Изящный точно мандолина
Воротничком сияя чист,
Другой, вспотев, бежит лошадкой
Через проезды, мост, бульвары,
Следя за седоком украдкой
Живою угнетенный тарой.
Токио
* * *
Вспотела улица, считая солдат
Жара заедала всех
Какого-то года неизвестных дат
Историков хриплосмех:
Что столько-то было убито войной
Полями устлать потроха.
Хрюканье, хрип свиной.
Разорванных тел вороха.
Какого-то года полустертых дат
Мечтатель, забывший: меч — тать,
Свернувшийся, отпавший лист...
Деревообделочник или металлист.
Токио
СРЕДИННОЕ МОРЕ ЯПОНИИ
Не колдун, не ворожея
После нищенских трущоб
Поселили нас жалея,
Любовались морем чтоб,
Чтоб с утра и до заката
Мы следили паруса
Что скрываются крылато
В голубые небеса,
Чтоб вершили мы прогулки
У бунтующих зыбей
Заходили в закоулки
Где сияют темновзоры
Этих утренних детей
И звучат их разговоры.
Из американского цикла
* * *
Они живут под взглядом океана
В домах, что смотрят в даль
Могучего безмерного титана
Которому не скучно и не жаль...
Проводят дни, не утомляясь видом
Раскинувшего волн своих полки,
Не знающего, что считать обидой,
Когда утери, прибыли легки...
Они сидят на набережной чинно,
Как будто ждут прихода кораблей
Дней выцветающих старинных,
Где жили сонмища иных людей,
Воспоминаний сгинувшей эпохи
В которой было все иным:
Веселье, труд, забавы, вздохи
И ныне грешное считалося святым
Но океан не ждет и без надежды
В нем бесконечность — без границ
И только шевелят туманные одежды
Глаза загоризонтных лиц...
Туман, дождь
НА ПОЛКЕ НЬЮ-ЙОРКА
1.
На улице могли бы быть картины
Титанов мысли гениев пера
А здесь раскрыты плоскости скотины
Под пил сопенье грохот топора.
Без устали кипит коммерческая стройка
Витрины без конца дырявят этажи
И пешеход как землеройка
Исчез в бетон за бритвою межи.
2.
Леса, поля и горы влекли меня когда-то
Упрятывали взоры и делали крылатым
Но укатились годы для луз небытия
И вскорости из моды в тираж, равно, меня!
3.
Корабли, корабли, корабли,
Проплывут, проплывут, проплывут...
Мы с тобой на мели, на мели,
Нас они не возьмут, не возьмут.
4.
На свете правды не ищи, здесь бездна зла
Одни кривые палачи и подвигов зола!
На свете правда, как цветок, лежит под колесом —
В пыли его душистый сок, и нет дыханья в нем!
5.
Мы вылетели из сабвея в лиловый вечера закат.
И ветер нежно нас лелеял и обнимал, как нежный брат.
И каждый факел, как лилея, дарил нам желтый полусвет.
Их светозарная аллея не говорит ни да, ни нет.
Мы вылетели из пучины тяжелых дней и жарких дум,
Хотя мы близимся к кончине, но все ж в веселье четкий ум,
И рады мы, что злые змеи: обманы, муки и урон
Остались там, на той аллее, творя обманности закон.
Пускай приблизились к могиле, мы счастливы, что то прошло!
И если б было в нашей силе вернуть обратно это зло,
Вернуть обратно жизнь затею, скорбящих помыслов узор...
Грядущее в уме лелею к нему мой тихнущий костер.
6.
И с каждым взлетом колеса
Все ближе голубые дали
И чище моря полоса
Трепещут по привычке ивы
И каждой мельницы крыло
Гласит гони свои печали,
Да не влетят они в окно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Беспечны туч седые гривы
И бесконечны небеса.
ВСЕ ДОЛЖНЫ РАБОТАТЬ
Настанет день, когда станку
Все, все пойдут без исключенья!
Труд будет видом развлеченья,
Доступный девушке и старику;
Всего лишь два часа или четыре
В хрустальных камерах займется футурин
Какой-нибудь там циркуль растопырит
Или с золой смешает глицерин.
А иногда веселым футуринкам
Прикажут рвать цветы иль бабочек ловить
И здесь тогда напомнится старинка,
С прошедшим днем совьется нить...
И к ним опять, как в древние эпохи
Сбегутся фавны, станут дев ловить
И на лугу опять запляшет похоть —
Простейшее — как кушать или пить.
МЫСЛИ В ВАГОНЕ АМЕРИКАНСКОГО ЭКСПРЕССА
Запах кокса мне напомнил
Древних рощ сгоревших травы,
Сумрак синий, очерк томный
Где катилось эхо славы.
Ветер рыка древних чудищ
Многоногих и крылатых,
Рыбоптиц, безмерных утищ,
Что воде вились горбато,
Что вдыхали ароматы
Лепестков, цветков громадных,
Запах яда, холод мяты,
И грибов пыленье смрадных,
То, что было в те эпохи,
Где природа в юни пьяной
Расплывалась жарко в похоть,
Рассыпалась в щедри рьяной...
Без конца и без предела
Раздавала жизнь гигантам,
Что свое кормили тело
В листьях леса — фолианта,
Что не знали праздных мыслей,
А живя одним инстинктом
Для анализа не кисли
И себя не звали винтиком...
Что живя цветным размахом,
Густо множились в болоте,
В жирной, теплой, сонной влаге
Оставляя нечистоты...
Я теперь сижу в вагоне
Янки дымного экспресса,
Запах угля мне напомнил
Эти были древнелеса,
Где не знали человека
И его идей крылатых
И о том, что есть омега
После альфы дней, зажатых
В уголь, нефть, летящих в дымы
Пассажирского экспресса
Над деревьями, седыми
От цветов весеннетеста.
НА БЕРЕГУ ОКЕАНА
Бревна,
Тащат на пристань.
На пристани вода, в ней бирюза и мрамор,
А люди черные от пыли, солнца, пота,
Как кони удила грызут,
Они грызут работу...
Работ египетских
Товар не перечислить
И голым станет череп,
И зубов не станет...
Перечить сим тенетам
Прозы сил нет.
От спины их тени на бревно.
Тащат с унылым криком.
Нью-Бедфорд
МОРЕ
Глазу есть где отдохнуть
Даль лежит без берегов
И свободно дышит грудь
Для создания стихов.
Я нашел здесь скромный дом
Окна, крыша, к морю дверь
Что не скована стыдом
Не открыта для потерь.
Я пришел сюда писать
Кистью, краской и пером
Чтоб как море: не молчать —
А поведать обо всем.
Бедняка чтоб подбодрить...
Разные стихотворения
МЫСЛЬ О ЗИМЕ
На родине теперь пахнуло снегом первым
Колеса заменили легкодровни
Морозец благотворно действует на нервы
И движется и дышится проворней.
Под вечер дым из труб валит столбами
И снегохруст приятен слуху
Старуха древними прошамкает губами
Кляня новизн житейскую разруху.
Отца далекая московская могила —
Под снегом первых дней затейницы буранной...
Для сердца моего каких велений сила
Под скатертью метелей самобранной?
* * *
Нетерпеливая и злая она нисходит вешний сад
Где всепрощением сгорая цветы волшебные кадят
Где зыбкой золотой улыбкой тростинкой лег зовущий мост
Где облако неясной рыбкой, где свищет и лукавит дрозд
Где столько счастья, столько неги, где каждый друг
и встречный брат
Где первых трав звенят побеги, чтоб взвесить роз алмаз-карат...
Нетерпеливая и злая идет на розовый песок
Чтоб муравьев калечить стаи, чтоб затемнить плодовый сок;
Она тиранит мучит птичек и беломраморной руки
Страшась цветы румяноличики свои теряют лепестки...
Она расплескивает чаши цветочных благовоний в грязь
Холодной лестью она плещет, как ласку, совершая казнь
Средь ликования и счастья, среди восторгов и щедрот
Она творит свои заклятья, щипки насмешливых острот...
Нетерпеливая и злая и блеск стальной в ее очах
Она забвения иглою возносит вечности очаг.
Из Пролога к оратории «ДЕСЯТЫЙ ОКТЯБРЬ»
Смотрите Русь — Россия — СССР!
Как много С, как много Р,
Соломы, девок, поросят,
Еловых изб, просторных хлевов,
Коней, быков, овец, телят,
В степях гармоники напевов!..
Как много рощ, ручьев, речушек,
И исступленных комаров,
Ночного кваканья лягушек
За сенью теплою дворов!..
Как много лихачей кудрявых
Разлет в плечах — косая сажень
Их голос — низкая октава
Кулак дубовым корнем слажен!..
А сколько ухарской повадки
Воинственности Ермака,
И подкупа, и жадной взятки,
Которой учены века!..
Прелюбодейства и обжорства
Распутства красоты лесной
Джигитства дикого проворства
Тоски тюрьмы слепой, глухой
Свирепей Садовской нагайки
Запарыванья до конца
И криков одинокой чайки
И смерти бледного лица!..
Орлов двуглавых, шашек, башен,
Бояр, боярышень, князей
И бархата безмерных пашен,
Врагов, предателей, друзей,
Жандармов, приставов, охранок,
Культуры сливок и низов!..
Громадных станций, полустанков
И уморительных азов...
Теперь над всем, что ране знали
Над трусью, полымем отваг,
Восстал, обуревая дали
Млатсерпоноссоветский флаг!..
Подготовка текстов А.Рохлина
|
|
