 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№3, 2012
Амарсана Улзытуев
ВСЕЗЕМЛЯ
КУПАНИЕ СЛОНА
Слон, вселенноподобный, купается в мутной от ила реке,
Словно самое первое слово в начале времен,
Весь коричнево-бурый, местами похожий на землю в безвидной воде.
Весел в воде колыхается, хоботом плещет, играется.
Следом погонщик на древнем наречье что-то кричит
Слезть со слона не успевшей туристке — как раз из России,
Или задумано так, чтобы с радостным визгом, сидя на холке могучей,
Ила и мутной библейской воды нахлебавшись, выныривать.
Погонщик простой вселенноподобного слова,
Понял я смысл исполинский слона,
Пусть тебя искупает, Россия, могучее древнее слово, в солнцеволосой воде,
Путь ведь обратно не близкий.
Вечность. Погонщик простой, божественноокое слово купаю,
Весь в допотопных брызгах миров.
Словно самое первое слово, огромное, вечное
Слово купаю.
ГУЦЫНЬ — КИТАЙСКАЯ ГИТАРА
Странников двое, калик перехожих, скитальцев,
Странные двое, идут, спотыкаясь, толкаясь, наверно, слепые,
С ними один на двоих инструмент музыкальный, похожий на гусли,
Снимет один его с плеч, а второй помогает.
Сядут на корточки, длинные струны настроят,
Всякий услышавший звук остановится, чтобы послушать,
Перебирая волшебные струны в четыре руки, запрыгают пальцы,
Перья свои распушив, словно соколы бить лебединую стаю.
Словно четыре, когтями, тигриные лапы
Плавно и мягко, играя о чем-то, вонзаются в тело,
Будто, подосланы ночью, крадутся с ножами четыре убийцы
Так, что поджилки трясутся у рядом стоящих прохожих.
И впрямь музыканты слепыми перстами играя так ловко —
Ушам не поверить, умом не понять, — что-то знают такое,
Что у стоящих толпой волосинки встают на дыбы, шевелятся,
Штопором с неба их душ, как подкошены, падают птицы.
Ветер свирепый срывает у душ зазевавшихся стяги,
Смерти над ними устали держать колесниц боевые порядки,
Многие, кто оказался поближе, сегодня домой не вернутся,
Но, заколдованы звуками струн, об этом не знают...
И никакой ведь вокруг не имеется силы
Им, музыкантам бродячим, их музыке выстоять против,
Нет никого, кто поймет глубоко их, скитальцев, искусство,
Где им, бессмертным, найти на земле сокровенное ухо?
ВЕДУЩАЯ ТРЕВЕЛ-ПРОГРАММ
Пьяняще-ароматный, как французское красное сухое, голос,
Пьет его телезритель сюжет за сюжетом, глоток за глотком,
Нисколько не героическое, но со вкусом, вкушаем журчанье
Нимфы глубоководной голубого эфира.
Nikon — ее незаменимый мужчина,
Никуда не спеша, носится, неугомонная, по свету,
Нежная ее улыбка Джоконды из фильма в фильм ненасытно вопит:
Не останавливайся, мгновенье, иначе протухнешь!
Вот она в Нью-Йорке на фоне осунувшейся статуи Свободы,
Водкой здесь и не пахнет — одни толерантно бредущие прохожие,
Интервью ей дают то какой-то олух, то преподобная Франсина,
И так это все наспех — как будто их скоро смоет...
Вот она заигрывает с каким-то гаучо, грациозно вылавливая барашка,
Вот посреди океана за каким-то чертом лезет на пальму,
Хочет о чем-то прекрасном и вечном сказать, говоря о кокосе,
Дочерь попутного ветра с перстами пурпурными Эос...
ПОХОРОНЫ ЭДДИ
Гроб, ай да гроб смастерил брат твой Эрик, плотник великий,
Гром тамтамов, музыку сфер, вопль черноокой вдовы
Заслонила огромная рыбина с серебряной чешуей,
Заполонила хижину бедного рыбака.
Да, ослепительную мечту твою
Дарят тебе родственники и друзья на прощанье, Эдди,
Укладывают в нее тебя, как в люльку,
Баюкают в последний путь песнями и плясками.
Проснись! — поет вдова. — Вставай, лентяй!
Просят твои детки голодные рыбы кусочек!
Ну же, иди и поймай нам немного еды!
Нужен ты нам, черный верзила!
Только не слышат его черные уши нежные речи,
Толстые губы не вытянутся до этих ушей от улыбки,
Рыбу-гроб несут пьяные друзья его и понарошку дерутся,
Ибо любил Эдди выпить и, конечно, подраться.
Оп! и рыба слегка накренилась и двинулась вспять,
Окрики сзади: “Вертаемся, Эдди что-то дома забыл — духи велят!”
Так двигается траурная процессия то вперед, то назад,
То распевая черные псалмы, то приплясывая...
НЕВЕСТЫ КАМАЙЮРА
Красная от Атлантиды кожа,
Красавицы с черными челками и расписными телами
Защекочут тебя насмерть, исполняя древний обычай,
Закружат в праздничном хороводе, томясь от желания,
Неведомое даря,
Не ведающие лифчиков первозданные груди,
Не знавшие бритвы лобки,
Невесты истинные Космоса,
То они между собой устраивают изящные борцовские поединки,
Торжище дивных тел выставляя микеланджеловскому взору претендента,
А то поют неизвестно что низкими магическими голосами:
Аом, оум, э... — дружно прихрамывая в такт стеною завороженных тел.
А ведь когда-то,
Аве Мария!
С копьями наперевес,
С космами звездного неба волос,
В облике древних богинь войны,
В обмороке веков...
И мы, в панцирях железных, падали к их ногам, отправляясь к Иисусу,
Им, таким вот пронзительным, как их нежные стрелы и копья, реку нарек:
Амазонка.
ПОД ШКУРАМИ
О, что за человечество под шкурами живет,
Охает под перьями, хохочет под чешуйками, орет под чешуей,
Какое человечество такое,
Живое человечество другое?
Любое человечество пою,
Слепое под землей, немое, кольцами ревущее,
Сырое, окающее, космосами из себя плюющее,
Ночное, лазающее, ползущее, деревья жрущее...
Святое человечество люблю,
Светы их и мраки,
Раи их и ады,
Рои их богов, что горше Иеговы, пуще Будды, Иисуса слаще.
Куда оно, зачем?
Ку-ку, поет, ко-ко, курлы,
Гав-гав, как бы Шаляпин, цвирк-цвирк — Пикассо, их Микеланджело
ваяет мяу,
Гамлета играя, весь в музыке из дантовых колец спешит куда-то
дождевой червяк…
ВОСПОМИНАНИЯ О НЕСБЫВШЕЙСЯ АЙРИН
Где, подъезжая к городу, во влажную духоту, ощущаешь
Тело свое мокрое, будто попал в утробу Чуда-Юда Рыбы-Кита,
А уезжая домой, на родину, шепчешь:
Ау, дорогая, где ты, ау...
Нежная кожа цвета рдеющей вишни,
Нега в миндалевидных темных глазах,
Смоль черных, как космос, волос,
Смотрит — не то европейка, не то азиатка,
И мы едем кататься по бухте Виктория,
Имя ее повторяя — Айрин, — любуюсь богиней на фоне огней
40 небоскребов,
И поклонился я, наконец, статуе Брюса,
Ибо форева Брюс Ли, форева!
Как гость, дипломатичный и тонкий,
Каркаю на картавом — Гонконг, вери велл!
Вторя умчавшимся дням, доносится шелест ее лепестков:
Сорри, мне нравится больше родной Тайвань...
И вот, такая трогательная, ведешь меня в Диснейленд,
Ивовой веткой раскачиваешься на карусели,
Чувствую, как до сих пор бестолково колотится сердце —
Чу! — в тридевятом Гонконге, в руках Микки-Мауса.
КИВИ
Эта птица малая, малая да удалая,
Эму, ее родичи троюродные, а фрукты ее имени — пятиюродные,
Ходит, бескрылая, аки серый волк, рыская по лесу ночью, ростом с курицу,
Хордовая, о двух ногах, ищучи себе букашку какую али вынюхивая червя,
А заместо клюва у нее — миноискатель, вместо перьев — серая шерстка,
А сама она, чисто сапер, ищет сантиметр за сантиметром,
То не букашку али червя ищет она в темном лесу тонким и гибким клювом,
То сердце мое прощупывает и обезвреживает она...
|
|
