 |
ГОЛОСА
№3, 2012
Юрий Ряшенцев
. . .
Если лист на дереве не пошевелится — это конец.
Это попросту значит, что штиль перешел в застой.
А тебе известно, что значит застой? Молодец!..
Нет, не с той ноги я сегодня встал, нет, не с той.
С той ноги бы я встал, если б в листьях созвездие слив
не осыпалось в пыльный кошмар сухой травы,
если б ты, отбросив, плюясь, плохой детектив,
подошла бы ко мне, если б гром прогремел... Но — увы!
Ах, какие мне сны предлагает моя кровать!..
Просыпаться порой не хочется мне до слез.
Но всего две ноги, и с которой из них вставать —
это, право, не самый важный в жизни вопрос.
. . .
Вот взять: Набоков и Булгаков.
Ведь их на рукописи взгляд
отчаянно неодинаков:
горят иль все же не горят?
Один, приверженный к эскизам,
считал, ценя родную речь,
что если опус недописан,
его еще возможно сжечь.
Другой, исполненный отваги,
сказал, пусть даже и не сам:
жизнь, явленная на бумаге,
она огню не по зубам...
Да, этот спор — не из последних.
Кто прав, неясно до конца.
Вот сын Набокова, наследник,
был верен принципу отца.
Но не у всех такие дети,
хоть печки есть почти у всех.
Что вызвало сожженья эти?
Каприз? Возможный неуспех?
Иль ощутило ретивое
в идее ложь, в сюжете слизь?
О рукописях эти двое
всё знали. Всё. И не сошлись.
У каждого на то есть право.
Ведь в чаянье грядущих тризн
в одном художнике держава
рождала скорбный оптимизм.
И в то же время на свободе,
где о гоненьях ни гу-гу,
другой невозмутим был, вроде:
ах, не получится — сожгу!
Иная жизнь и разный опыт.
И только та же кочерга,
в огне вздымающая копоть,
летящую от очага.
СМЕРТЬ ВАСИЛИЯ КУЗЬМИЧА
Умерев, поначалу Василий Кузьмич растерялся...
Путь, лежащий пред ним, где-то в зарослях синих терялся.
Указателей не было... Свет, тишина и покой.
Да внезапно возникший щенок, лупоглазый такой.
— И куда мне? — Кузьмич вопросил, ожидая ответа,
разумеется не от щенка — от покоя, от света.
Но ответил щенок, обнаружив, что он — неземной:
— Не тушуйся, Кузьмич, не боись, а ступай-ка за мной!..
Шли минут этак сорок. Дорогою разговорились.
На деревьях качались плоды. И ручьи серебрились.
— Ты куда же ведешь-то меня? Неужель к самому?..
Но на этот вопрос Кабысдох не ответил ему.
— Не боись и расслабься, — сказал он. — Ты, вроде, в порядке.
И лукавым глазком подмигнул: — Ну, а как там внучатки?
Ты меня не узнал, а ведь ты меня пнул как-то раз.
Было... Тоже мне — грех! Из несмертных, небось, там, у нас...
И вздохнул, вспоминая Арбат или, может, Подлипки...
Колыхались цветы, запредельно прекрасны и гибки.
И Кузьмич морщил нос в предвкушенье грибного дождя
и свободней дышал, постепенно в себя приходя.
И уже им, похоже, идти оставалось немного.
И уже выходила куда-то (куда же?) дорога.
И до ближней веранды, где ждал, очевидно, Творец,
оставалось три шага. И два. И один наконец.
|
|
